Изгои Рюрикова рода

– Слишком много слов, – проговорил князь Давыд.

Но мышь продолжала пищать:

– Старец жаловался на твоего воеводу…

– То князь Володарь Ростиславич. Рюрикович он, никакой не воевода! – вставил Пафнутий.

– …Отважный воин и плохой христианин, – продолжал без запинки глава ромеев. Напрочь забыв речь русинов, топарх снова заговорил на греческом.

– Он покушался на жизнь святого старца столь зверским образом, что даже сердце нехристя дрогнуло. Степной воин – да откроет апостол Петр перед его грешной душой райские врата – ценою жизни защитил старца!

– Ромей толкует о наказании за святотатство, – проговорил воевода Пафнутий. Этот не сводил внимательного взгляда с топарха, но с князем говорил на языке русичей.

– Не стану наказывать. Князь Рюрикова рода неподсуден. Он товарищ мой и родич к тому же, – буркнул князь Давыд.

– На моей ладье дары для тебя, князь. Херсонес приветствует тебя как почетного гостя. Наши погреба полны отменными винами, наши столы ломятся от яств, наши ложа покрыты шёлком, наши сокровищницы открыты для тебя. Ты отдохнешь после жестоких сражений…

Однако топарх кланяться не стал, так и сидел прямой, подобно изваянию, шарил по всклокоченной бороде Давыда колючим взглядом.

– Херсонес – прекраснейшая из жемчужин сих благословенных берегов. Мы счастливы, что управитель Тмутаракани почтил нас своим присутствием. Вера предков требует от нас наградить тебя дарами нашего гостеприимства…

– Слишком много слов, – повторил князь Давыд.

– Его следует убить, и тогда благочестивые ромеи одарят нас… – прошептал Пафнутий в самое княжеское ухо.

Чуткий слух Амирама ловил каждое слово, приметливый взгляд кормчего различал едва уловимые тени сомнений на неподвижном челе управителя. Ромей мягко настаивал, князь бычился, терпел скуку. Управитель Тмутаракани ел нехотя, так, словно давно уж насытился, а вина вкушать и вовсе не стал. Обходительный ромей снова заговорил на языке русичей, но речь завёл совсем о другом, а именно о торговых пошлинах на оливковое масло, о возможности поставок сырой шерсти для шерстопрядилен Херсонеса.

Амирам вышел прочь. Дом знатного горзувитца стоял на краю небольшой площади. Тут же неподалеку, на противоположном конце площади располагались городские бани, кузня, коновязь, корчма. Шатался неприкаянный, осоловелый от горя народ. Под крепостной стеной, на пустыре дружина Володаря готовилась совершить тризну над погибшими товарищами. Амирам то и дело посматривал в их сторону. Он видел облитую потом спину Володаря. Князь ворочал огромные валуны, приуготовляя удобное ложе для павших на улицах Горзувиты. Мышцы на его спине бугрились. Израненные руки оставляли на граните кровавые следы. Половчанка Сача стояла рядом. Боль утраты омрачила её черты, сделав их ещё более красивыми. Володарь плакал. Время от времени он вытирал лицо тыльной стороной ладони, размазывая по нему грязь и кровь. Половцы стояли над могилой товарищей полукругом. Время от времени кто-то из них порывался помочь князю. И в самом деле, не княжеская это работа – валуны ворочать. Тогда Володарь брал в руки меч. Широкое лезвие со свистом рассекало воздух перед самым носом смельчака. Половцы отскакивали назад, подобно перепуганным макакам. Они не плакали, на их лицах не было скорби. Смерть в бою они считали делом почётным и вполне обычным. Они продолжали повиноваться даже плачущему вождю, ведь младший Рюрикович был так могуч, что мог не скрывать душевных терзаний.

Вот за спиной Лигурийца послышались шаги, зашелестели осторожные шепотки:

– Русичи несговорчивы, алчны, своекорыстны…

– Но вина не пьют, странно…

– Не запалить ли их корабли?

– Уйти бы живыми из этого Богом забытого места…

– На какие злоумышления способно русинское лукавство? Бог весть!

– Тише, ромеи! Разве не видите: тут генуэзец с мечом…

– Бесстрашный жидовин…

– …в услужении у дикарей!

– Дикарям по силам разрушить Херсонес!

Амирам, скрывая усмешку, дождался, пока свита топарха отойдёт подальше, чтобы вернуться к месту неудавшегося пиршества. А там воевода Пафнутий по-прежнему лил яд в уши князь-Давыда, и князь уж так напитался им, уж вполне приуготовился язвить избранную жертву.

– Володарь не нужен в Тмутаракани, – шептал воевода. – Он бунтарь. С него станется подбить половцев на новые затеи. А ну как ему покажется недостаточной его доля? А ну как побежит в степь, к родичам своей бабы, за подмогой? Станет тогда ханское воинство под стенами города? Что станем делать? Как отбиваться? Оставим его здесь. Положим меж камней, да и пусть опочит…

– Даст Бог, отобьёмся, – хмуро ответствовал князь Давыд. – Половецкая дружина почти вся полегла. Осталась оголтелая баба да сопляк Мэтигай. Да остальных…

Князь повёл очами. Амирам усмехнулся. Давыд Игоревич мог без затруднения счесть до двух десятков, а далее начинал путать и задумываться, сбивался, впадал в ярость. Амирам прикинул: годных к схватке половцев оставалось двадцать три человека. Управитель Тмутаракани намеревался идти к Херсонесу. Неужто надеялся успешно пограбить большой город-крепость с сильным, предуведомлённым об их приходе гарнизоном?