Изгои Рюрикова рода

И Амирам заискивающе улыбнулся Агаси.

* * *

Борта «Единорога» ощетинились десятками гребей[15], на палубе владычествовала обычная при выходе из гавани сумятица – разноплеменная матросня, громко переговариваясь, шлёпала босыми ногами по доскам палубы. Подобно хлопотливым мурашам, они сновали, лазали, прыгали, тянули, бросали, сворачивали и разворачивали. Действовали сноровисто и слаженно. Володарь стоял на площадке крепостной стены. Отсюда мачты «Единорога» казались тонкими лучинками, а мощное тело корабля походило на лыковый коробок, в каком волынские молодухи хранят рукоделье. Володарь узнавал Амирама по стремительной повадке. В движениях корабельщика не было суеты, но он успевал повсюду. То он с беличьим проворством карабкался на вершину главной, самой высокой мачты, то голенастым насекомым повисал на вантах. Его линялую тунику рвал свежий ветерок. Мощное тело «Единорога» неукоснительно подчинялось его воле. На мелкой ряби Боспора огромный корабль сделался подобен ловкому морскому зверю, наконец-то отпущенному на волю из непродолжительного, но досадного плена.

Сача жалась к боку Володаря. Он ощущал привычное тепло и мягкость её тела, пытался тихо и ласково, будто с умалишенной или с младенцем, разговаривать с ней. Но она ни словом, ни движением не отзывалась ему. С тех пор как они ступили на землю Царьграда, Сача словно позабыла его язык, словно не желала понимать ничью иную речь, словно и не слыхивала никогда слов языка русичей. Даже ночами, купаясь в его жарких объятиях, она, едва лишь заслышав знакомые, ласковые прозвища, щедро и искренне даримые им, отворачивала замкнутое лицо. Голос её шуршал, как шуршат сохлые травы в приморских степях:

– Хочу домой… хочу нестись среди трав на коне без седла… хочу пить молоко кобылиц… хочу увидеть дедовские могилы… не хочу жить в каменном лесу… Не хочу!!!

* * *

Не одно утро минуло с того дня, как «Единорог» отвалил от константинопольской пристани. В час, когда ветерок с Боспора приносил в город вечернюю прохладу, Володарь и Сача пускались с долгие блуждания по городу. Бывало, они выходили за городскую стену и бродили меж садовых оград пригорода. Бывало, ночь напролёт просиживали у кромки прибоя. Беспокойная волна баюкала звёзды у самых их ног. Вдали, на противоположном берегу Боспора дымились и мерцали костры вражеской армии. Обоим сделалось скучно и томно сидеть вот так, ночи напролёт на морском берегу, но иного занятия не находилось. И тогда они шли к городским стенам. При свете дня здесь швартовались суда. Шёлк, невольники, пряности, паломники – да мало ли чего ещё привозили они в своих трюмах! Прибывали на кораблях и безработные солдаты, но их было немного, и только те, кто не пошёл на дно, кто сумел избежать нападения шныряющих по проливу сельджукских лодчонок.

Столичная жизнь поразила князя своей дороговизной. Добытое в Таврике состояние таяло на глазах. Постой, пища для дружины и для коней, самая скромная одёжка и обувка – за всё в Константинополе приходилось платить полновесной монетой.

Всё, что в безлесой приморской степи добывалось одной лишь отвагой, а в завоёванной без большого труда Тмутаракани отдавалось задарма, здесь дочиста опустошало кошелёк.

Ночами они бродили по тревожному городу, от одного сторожевого костра к другому. Разноплеменное воинство, приведённое в Константинополь императором Алексеем, отдыхало от дневных трудов. Скрип ременной упряжи, бряцание металла, странные, так не похожие на песни Руси, протяжные песни, напоминавшие Володарю вой осенних ветров в голых кронах, умиротворяли Сачу, и она, пусть ненадолго, становилась такой же буйной, как в прежние, степные времена. Она плясала перед кострами, становясь в круг танцоров, подражая движениям неуёмных варягов. Кряжистые, молчаливые воины называли себя нордменнами. Они ели горстями солдатскую пищу – сыровяленую рыбу и вываренное зерно – пускали по кругу огромную деревянную чашу, полную кислого дешёвого вина.

По утрам Сача и Володарь снова и снова возвращались в своё чадное обиталище – вечно не пустующую, портовую корчму. Сача валилась на соломенную подстилку и крепко засыпала. Половчанка сделалась холодна. Неужто возлюбленный князь надоел ей? Оставив попытки растормошить Сачу робкими ласками, он сначала прислушивался к её сонному дыханию, потом начинал скучать, тревожиться о том, что в былые времена казалось пустым.