Изгои Рюрикова рода

Они стояли в каменной конюшне – обиталище половецкой дружины. Сколько их было, степняков? Лауновех задумался. Вряд ли у него хватит пальцев на руках, чтобы перечесть всех, но их точно было менее двух дюжин. Немалая сила, особенно в нынешние времена, когда империи нужны воины и каждое копьё на счету. Лауновех прислушался. Сверху, сквозь прорехи дощатого настила, свисали пряди соломы. Эх, даже солома у ромеев не такая! Стебли толстые, ярко-жёлтые. Наверное, и пшеница бывает рослая, колосья дородные, зерно полновесное. Закрома у здешних пахарей полны, есть чем поживиться. Но сейчас там, наверху, где хозяин «Вислоухого лошака» размещает беднейших постояльцев, пусто и тихо. Даже мышь не шуршит сухой пшеничной остью.

В распахнутые воротины конюшни угасающим оком заглядывал день, но свет дня быстро угасал, едва проникнув под своды каменной постройки. В двух шагах от входа уже плескалась густая тень. Сача бродила между кипарисовых столбов, подпиравших дощатые, устланные пшеничной соломой полати. Окон в конюшне не было, и уличный зной терял здесь свою силу.

– Где же твои братья, девушка? – оскалился рыцарь. – Или нанялись к эпарху в городскую стражу? Но улицы Константинополя узки, не расскачешься…

Девчонка лишь молча таращила глаза и топырила пальцы. Наверное, хотела дать понять, сколько денег хочет за кобылу. Раскосый оболдуй нежился в холодке, прикорнул на соломе, прикрыл тёмные глазки и будто стал медленней дышать. Может, и впрямь уснул? Неужто степняки так же беспечны, как их друзья – князья русичей? Девчонка лопотала оживлённо, копалась в соломенной подстилке. Вытащила сбрую, седло, перемётные сумы. Сача лопотала на непонятном, слишком уж заковыристом, не похожим ни на одно латинское наречие языке. Вот звякнула кованая броня, зашуршала сетка кольчуги. Снаружи кто-то расхаживал по двору, громко стуча деревянными подмётками. Лауновех снова глянул на Мэтигая. Так и есть – мальчишка спит, испуская из полуоткрытого рта ощутимый винный смрад.

Лауновех убил его молниеносным ударом ножа. Кровь обильно полилась из горла на пошитую из хорошего полотна, но уже изрядно заношенную и застиранную рубаху. Мальчишка захрипел, задвигал пятками по соломе. Девчонка обернулась, кольчуга, выпав из её рук, звонко ударилась о земляной пол. Рыцарь ждал нападения, и девчонка напала именно так, как он и предполагал – молча и стремительно. Что и говорить, дружина Рюриковича держала вооружение в полной исправности. Меч беззвучно и легко вылетел из ножен. Лезвие взметнулось, извернулось в бессмысленном пируэте, будто хотело похвастаться перед солнечными лучами. А те струились себе косо и так же напрасно, как плясавший перед носом Лауновеха клинок. От первого выпада Лауновех ушёл выверенным движением. Ему удалось поднять с пола обломок оглобли. Орудие убийства – окровавленный кинжал – он держал в левой руке. Девчонка билась отважно, но беловолосый рыцарь прикончил бы её с легкостью даже в том случае, если бы схватка происходила в полной темноте. Однако эти солнечные лучики, будто говорливые шептуны-предатели, каждый раз предупреждали противника о следующем движении легкого оружия половчанки. Побрезговав обороняться собственным мечом, Лауновех отбросил ножны на сторону в самом начале схватки и теперь играл с девчонкой, как кот играет с зарвавшейся от собственной отваги вороной. Вот оглобля в руках беловолосого разлетелась в щепы под ударом Сачи. Предугадав направление следующего выпада, Лауновех рассчётливо уклонился от удара, и легкое лезвие накрепко застряло в твердой кипарисовой подпорке. Рыцарь схватил девчонку в охапку, несильно, так, чтобы наверняка оглушить, стукнул её рукоятью кинжала по затылку.

– Эй, Мундомат! Пошёл прочь, болван! – голос рыцаря звучал приглушённо, но оруженосец расслышал приказ господина. Его кряжистое тело растворилось в ярком сиянии дверного проёма.

Да, Рюрикович ошибся, променяв девчонку на дочь патрикия. А вернее всего было бы оставить при себе обеих: одну – для утехи княжеской чести, другую – для утехи плоти. Что там неистовое сопротивление девчонки! То пища хоть и не пресная, но обыденная. Но в молчаливой предсмертной ненависти Сачи беловолосый распробовал неведомую ему ранее сладость. Напившись, насытившись её страданием, её последней, быстро истаявшей и от того ещё более сытной надеждой на спасение, он связал её по рукам и ногам лошадиной сбруей, отсёк кровавым кинжалом белую прядь, скрутил жгутом, привязал на запястье половчанки.

– Он найдёт тебя. Он узнает, станет искать меня, – приговаривал Лауновех, пряча глаза от молчаливой ненависти Сачи. – А когда найдёт… Мы увидим, что будет тогда…

Спелёнутую, будто малый младенец, тяжёлым шёлковым плащом, он подвесил Сачу за ноги на верёвке возле входа в конюшню.

– Вот так. Теперь ты похожа на шелковичный кокон, – оскалился беловолосый рыцарь. – Да и плащ на тебе шёлковый. Не княжеский ли? Не Волода ли?