Изгои Рюрикова рода

Наконец возле самой крепостной стены он заметил подходящее место. За невысокой оградой, посреди широкого двора расположилась двухэтажная хоромина, крытая, по обычаю этих мест, камышом. Тут же, за оградой, разместился обширный навес, с коновязью и большой, обмазанной глиной, печью. На дворе тут и там топорщились пустые оглобли. В загородке взмыкивали волы и дремали верблюды. У коновязи стояли, опустив морды к яслям, разномастные особи лошадиного племени. Из распахнутых дверей корчмы слышался невнятный гул голосов и вполне громогласный гусиный клёкот. Крепостная стена отбрасывала на двор густую тень, и Миронег юркнул в неё так борзо, что позабыл подобрать полы полукафтанья, запутался в полах и влетел в двери корчмы, подобно пущенному из пращи камню. Он удачно упал тощим пузом на скамью, лишь немного ребра зашиб о толстую каменную столешницу, но кулак не разжал, ни единой монеты не выронил.

– Деньги есть? – спросил, подходя, прислужник-хазарин.

– Есть, нелюбезный холоп! – буркнул Миронег, кидая лисью шапку на стол. – Принеси квасу да браги. Пить сильно хочется! Да каравай, да каши…

Служитель приостановился, облил Миронега мутным взглядом.

– Какой тебе каравай, христианин? Здесь тебе не Киев.

– Киев не Киев, а по-русски ты чисто чешешь, язычник!

Миронег огляделся по сторонам. Корчма как корчма. По дневному времени народу немного. Всё людишки невзрачные, спепняки-купчики в высоких шапках из валяной шерсти, да морячки в просоленных холстинах с налипшей тут и там рыбьей чешуей. Миронег вздохнул. Так уж сильно хотелось ему в довесок к родимому русскому квасу поиметь и дружескую беседу с земляками! Да где ж их взять на краю-то ойкумены? Всюду слышались лишь греческая речь да нечленораздельное блеяние степняков. Между длинными каменными столами расхаживал огромный гусь серой масти. Он важно шлёпал по полу большими жёлтыми лапами, тянул шею, клёкотал, угрожая во всю ширь расправить сизые крыла – вот он, единственный достойный собеседник!

Предусмотрительный Миронег выложил на каменную столешницу одну деньгу. Остальные же две увязал в подол рубахи, да в разные места, чтоб ворье не дозналось. И вроде бы в полумраке корчмы никто за ним не надзирал. Тем не менее и квас, и брага, и отлично приготовленная морская рыбёшка, и местный тонкий, пресный хлеб явились незамедлительно. А деньга так стремительно исчезла в ладони служителя, будто сама туда впрыгнула.

Стоило лишь Миронегу приняться за еду, а гусь тут как тут: тянет шею, щёлкает клювом. Миронег посматривает на птицу искоса, а сам, знай себе, рыбёшку в рот кидает да брагой запивает. Вот уж и ощутил раб Божий похвальное, благостное состояние: пустоту в голове, мир в душе, негу в членах, подвижность в языке.

– Эх ты, птица! – молвил Миронег, предусмотрительно отодвигая от края стола тарелку с хлебом. – Таскайся по корчме, клянчи, пока жив. А в вечеру свернёт тебе кухарь шею да и насадит на вертел! Экий хвост-то у тебя ощипанный! И вовсе нет хвоста-то! А крылышки-то! А крылышки! Гляди-ка – тоже не целые!

Гусь между тем тянул шею, косил глазом, норовя вспрыгнуть на лавку, стянуть у благодушного едока ломоть хлебца. Миронег залил брагу квасом, икнул и продолжил беседу:

– Эх, брат мой, гусь! Едал я таких вот в Чернигове на Масляной неделе, да за княжеским столом! Помню… ик… отменно зажаренного брата-гуся с яблоками и красною смородиной! Жирный был, лапки такие… Дай-ка тебя пощупаю, сколько ты жирен!

Миронег оказался много проворней, чем мог ожидать гусак. Схватил птицу за бока, приподнял, прижал к груди.

– Га-га-гааа! – гусак верещал, трепыхался, щёлкал клювом, больно щипал пленителя, бил крылами.

– Оставь, нечестивый, священную птицу Возгаря! – возопил на чистом русском языке тощеватый малый.

Немногочисленные в этот ранний час посетители корчмы уставились на него, оставив на потом выпивку и досужие разговоры. Незнакомец же кинулся к Миронегу из дальнего, тёмного угла едальни, простирая перед собой руки. К чахлой, общипанной его бороде прилипли ошмётки полбяной каши. Плащ, скрепленный на плече причудливой кованой фибулой, распахнулся, открыв взорам зевак неимоверно загаженную тунику. На шее незнакомца брякала и искрилась толпа изваяний. Глиняные, отлитые из металла, вытесанные из камня, вырезанные из дерева хари мерзких демонов бросали на православного христианина преисполненные сатанинского ехидства взгляды. Незнакомец отобрал у сомлевшего от страха Миронега птицу, лягнул его деревянной подмёткой в бок, обдал густой бражной вонью.

– Что за диво? Слышат ли мои уши русскую речь, или я обознался спьяну? – лепетал Миронег.

– Русичи дерутся, – сказал кто-то в углу на ромейском языке. – Дрянной народ. С утра пьют неразбавленное вино или перебродивший мёд. Что же будет вечером? Пойдем-ка от греха, Мелентий! Знаю я эту породу! Сначала изобьют друг друга, а потом и за нас, ромеев, примутся!

– Как твоё имя, заблудшая душа? – Миронег старался говорить возможно ласковей.