Изгои Рюрикова рода

Рыбное торжище располагалось под крепостной стеной, между городом и пристанью. Тут стояли рядами вытесанные из камня прилавки. Тут сушились на морских ветрах привязанные к кольям сети. Внизу, под обрывом, у кромки прибоя виднелись тела перевернутых лодок. В утренних сумерках порхали разноцветные лоскуты парусов. Море утихало, и корабли повернули носы к пристани. Их ждали. На краю обрыва стояли люди. Они смотрели на море, тихо переговариваясь между собой. Миронег прислушивался. Жители города гадали об улове, о том, кто из известных кормчих пристанет в этот день у городских стен и какой товар будет доставлен в город. Говорили на ромейском языке, слышалась речь русичей и степняков. Миронег наслаждался. Широкий мир открылся перед ним. Вот он, край света. Край, да не край! Ведь там, за краем, тоже жизнь, тоже люди. Наверное, совсем другие, чудного вида, странных привычек, иной веры. Вот он мир, о котором скупо, урывками говорил с ним Демьян! Что ему теперь затерянный в северных лесах Чернигов! Зимой окна закрывают сугробы, летом вся еда – малина да репа! Что ему ковыльные моря! Что ему степняки с их верблюдами и несметными стадами глупых овец! Что ему их прокисшее кобылье молоко и подтухшая козлятина! Теперь он вкусит греческих вин и изысканных ромейских яств. Теперь он станет носить одежды из шёлка. Из того самого шёлка, который провезли через весь мир караванщики из страны Чин[27]. Он, Апполинарий Миронег, станет таким же умудрённым и загадочным, как его товарищ Демьян. Он постигнет секретное знание, он познает счастье… Миронег прикрыл глаза, представил себя выезжающим на поросшую серой травкой соборную площадь Чернигова. Под ним огромный конь, непременно золотой или, на худой конец, мышастой масти. Конь красив, а всадник в его седле ещё краше.

– Довольно мечтать! – сказал кто-то на языке племени Шара.

Миронег подпрыгнул от неожиданности, обернулся. Перед ним стояла Тат. Низ её лица был закрыт шалью цвета сохлой травы. В очах волновалась морская синева.

– Очнись! – сказала женщина. – Нам необходимо сбыть наш товар, а потом быстро сесть на корабль и убраться прочь из этого нечистого места.

Внезапно Миронег съёжился, припомнив нынешнее обличье Демьяна, отыскал взглядом маковку храма, видневшуюся над крепостной стеной, украдкой осенил себя крестным знамением, пробормотал задыхаясь:

– Прости, Господи! Загордился, затщеславился!

* * *

Они расположились на краю торжища, уложили на тёплый песок верблюдов. Уже не раз и не два подкатывался к ним шустрый малый, с чёрными шныряющими глазами и маленькой шапочкой на густых кудрях, тарахтел по-гречески, назвался старшим из сыновей местного набольшего купца Феоктиста – Авиалом. Выспрашивал, высматривал. Буга показал ему шкурки. Кучерявый Авиал цены не дал, но и не отставал. Только убежал за стену на короткое время, а вернулся уж не один, а с целой ватагой товарищей-греков. Миронег поначалу дивился на их сытые пуза, на шёлковые туники да на чудные, вышитые по краям плащи. А они реготали, шлепали пухлыми губами. Миронег же пялился на их гладко выбритые подбородки и нерусские выпуклые лбы. Они лопотали, щупали товар, препирались друг с другом наперебой высмеивая достоинства меха. Миронег быстро запомнил их имена: Базилис – толстый и неуклюжий, Вафусий – женоподобный, с ломким неприятным голосом, Мелентий – смурной и молчаливый, Нарцизас и Онферий – похожие, как две капли воды, оба с жабьими выпученными глазами, Юхимий – лысый и одышливый и старший из всех – Авиал. Миронег с тревогой посматривал на Бугу, а тот сидел себе, как ни в чем не бывало. Облокотился о бок верблюдицы, прикрыл глаза и, казалось, уснул. Огромные руки его покоились без дела на коленях. Сусличьи шкурки он прибрал по кожаным мешкам, подалее от потных рук греческих купчиков. Олег сидел рядом с хозяином, уставив ореховый взор на поверхность вод. Что видел там пёс? Бог весть! Однако шерсть на его загривке время от времени становилась дыбом, глотка испускала утробный рык. Тогда греки начинали лопотать тише, переставали именовать Бугу меж собой лисьим сыном. Внезапно Вафусий вскрикнул:

– Смотрите, братья, парус!

– Не вовремя же! – выдохнул Юхимий. – Надо сторговать у степняка его добро, пока корабельщики не дали ему настоящую цену. И пусть убирается в степь! Эй, ты! Северянин?

Последнее обращение Юхимий повторил дважды на греческом языке и на латыни.