Изгои. Роман о беглых олигархах

Ответ: его «я» требует признания, его «я» не согласно мириться с забвением, оно жаждет склочной, но оттого деятельной жизни. И это не «феномен Хакамады», которая ярится лишь потому, что ее просто отлучили от кормушки и исключили из активных политиканских рядов, здесь все гораздо глубже. Здесь ненависть к бывшей земле выросла из образовавшейся вокруг «я» пустоты, из невозможности для «я» ощущать себя лишь грустным рассказом о человеке. Вот и поднялось из пустоты саднящее желание разрушительного мщения. А следом за ним туман, исказив образы, построил перед Феликсом картину русской жизни без Феликса. Картина ему не понравилась и требовала, по его мнению, существенной переделки. Этой переделкой Феликс занялся, заручившись поддержкой тех, кто, наоборот, имеет очень четкое представление о происходящем в России, и тут их чаяния наложились друг на друга, совпали.

В России к власти пришли те, чьих отцов пятнала кровь людская. Плохо? Да. Плохо, да не совсем. Потому что сыновья пошли дальше отцов, стали лучше, умнее и поняли, что наполовину истребленный собственный народ прежних чисток больше не потерпит, но вот насчет того, чтобы им руководило потомство тех, кто чистил, – это без проблем. А нет другой альтернативы, не хакамад же, в самом деле, назначать?! Они, хакамады, может, и неплохие в сущности люди, они, может, добрые, любят детей и яблочные пироги по воскресеньям в семейном кругу, но они ни черта не смыслят в управлении страной. Они теоретики, выпестованные западнической школой политической логистики: «Все должно двигаться с заданной скоростью и поспевать в срок». Э, нет, так не пойдет. Здесь Русь, которую и умом-то не поймешь, а уж логистика здесь и в коленки никому не уперлась. Все так и норовят сделать что-нибудь «нелогистическое». При всех чистках Россия остается государством свободолюбивых, но при том недоверчивых и озлобленных людей, которыми можно управлять, лишь иногда открывая прежде в отчаянии зажмуренные глаза.

Со всем присущим ему цинизмом Феликс называл свой действенный антагонизм к бывшей Родине филантропической деятельностью, и деятельность эта кое-кого раздражала. Сильно. Обидно, когда ты уверен в том, что пришел всерьез и надолго, что можешь, а главное хочешь и вроде бы даже догадываешься, как сделать лучше. Но тут какое-то черт знает что откуда-то из тумана норовит бросить в спину пригоршней засохших лосиных экскрементов. Ну раз бросил, ну два, ну три, в конце концов, но сколько же можно! Пора принимать меры. Пора комбинировать…

* * *

Откуда я знаю весь этот эмигрантский «бомонд», объяснить, видимо, все же придется, хоть, как говорится, в этом и нет Гамлета. Моя биография поучительна, и оттого никому не интересна. Также неинтересна она еще и потому, что это история человека, которого, и при том очень банально, сгубила алчность. Оля всегда называла ее «деловой хваткой», и теперь, когда она так страшно ушла, я лишился возможности спросить у жены, не передумала ли она. Теперь я понимаю, что за наши с ней семейные грехи мы начали платить сразу тем, что меж нами очень быстро закончилось счастье. Под одной крышей, в одной постели, в одном мире жили два целенаправленно не любящих друг друга человека. Она притворялась, что все еще хорошо, я уважительно молчал, и в сумме этот совместный вымученный эрзац любви был тем самым чехлом, под которым обычно незаметно несовершенство того, что им накрыто.

Поначалу нам было некогда, а потом, уже почти не любя друг друга, мы все еще хотели детей. Странно? Ничего тут странного. Просто оба втайне надеялись, что появление ребенка сможет мгновенно собрать без пяти минут распыленное чувство. Я возил ее по больницам, в которых маститые профессора вначале решительно брались помочь, а затем так же решительно разводили руками: «Абсолют нон посибилис» – или как-то так, впрочем, я не знаю латыни. В такие места я возил ее сам, не хотели никого посвящать в проблему. Помню, как мы приехали в какую-то лечебницу в Грохольский переулок. Там негде было остановиться, я свернул в ближайший двор и чуть было не раздавил дворнягу.

– Какие жирные шавки, – резиновым, однонотным голосом произнесла Оля, – разлеглись под колесами и греются. Хорошо им.

– Шавкам в Москве вообще хорошо. У них тут много жратвы и никто не трогает. Москва к шавкам благосклонна, вот они и плодятся.

– От того, что я не шавка, как-то не легче, – так же резиново, натянуто произнесла Оля, и я увидел, что она борется с неимоверно сильным желанием разреветься. – Знаешь что, пустое все это. Поехали отсюда. Не надо никаких больниц. Пусть шавки рожают, раз им больше повезло, – и она требовательно уставилась на меня. Возражать ей было бесполезно, и я понял, что между нами совсем ничего не осталось. Вся пыль развеяна, даже пустякового количества нельзя намазать на палец, проведя им по крышке шкафа в прихожей.