Изнанка счастья

Уснули под утро, вцепившись друг в друга. Луна давно уступила место яркому солнцу, и птицы громко чирикали за окном, и город начал жить своей трудной рабочей жизнью, а они все спали, соединившись в тесном переплетении рук и ног. Пока кто-то сильно не застучал в двери номера костяшками пальцев.

Марсель испуганно подняла голову, пытаясь вновь попасть в реальное время и пространство, потом подскочила с кровати, лихорадочно нащупала брошенный на кресло гостиничный махровый халат. Глянула на часы… О ужас! Пять минут одиннадцатого! Наверное, Татьяна ее не дождалась, явилась в гостиницу…

Распахнула дверь, заранее виновато улыбаясь. И встала как вкопанная. За дверью стояла Наринэ Арсеновна, мать Джаника. Полное лицо ее тряслось от гнева, было багровым, как после апоплексического удара.

– Где он? Где мой сын? – яростным свистящим шепотом проговорила женщина, решительно ступив из коридора в номер. – Джаник, ты где?

Джаник успел выскочить из кровати и торопливо натягивал на себя джинсы. Мать подошла близко к сыну, глянула в глаза, сказала что-то по-армянски, после чего Джаник отпрянул, проговорил скорее удивленно, чем испуганно:

– Мам, зачем ты так? Не надо, пожалуйста!

– Не надо? Это все, что ты мне можешь сказать, да? Ты хоть знаешь, что отца чуть с инфарктом в больницу не увезли? Ты мог хотя бы записку оставить, где ты, с кем ты?

– Не мог, мам…

Женщина яростно оглянулась на Марсель, проговорила тихо и зло:

– Понятно, что ты не мог… Еще бы мне непонятно было… Одевайся, идем!

– Подожди меня внизу, в вестибюле гостиницы, я сейчас спущусь, и мы поговорим…

– Ты думаешь, я буду обо всем этом с тобой разговаривать? – обвела ладонью вокруг себя женщина. – Неужели ты настолько не уважаешь свою мать, чтобы…

– Мама! Не надо, прошу тебя! Это было мое решение приехать сюда. Я сам. Если ты сейчас скажешь хоть одно оскорбительное слово… Я тоже обижусь.

В его голосе и впрямь прозвучали гневно обиженные нотки, и губы Наринэ Арсеновны затряслись еще больше, но голос все же понизился на одну нотку:

– Ладно, одевайся, идем. Потом поговорим.

– Иди, мам. Я сейчас спущусь.

– Нет, сынок. Я без тебя отсюда не уйду, ты сам должен понять. Я только с тобой вместе уйду. Отец там, в машине сидит, еле живой… Всю ночь за рулем провел, машину гнал… Ты хоть знаешь, каких сил ему стоило вычислить, в какой гостинице ты находишься? Каких людей ему пришлось разбудить ночью? Хорошо, что я ему в номер подняться не дала, а то убил бы… Так что идем, сынок. Идем…

Она почти вытолкала бедного Джаника в коридор, уже в дверях обернулась, тыкнула в сторону Марсель мясистым пальцем с большим перстнем, казалось, будто вросшим в него намертво:

– А с вами, милая, мы потом поговорим… Потом… В другом уже месте, не здесь и не сейчас… Не думайте, что вам это так просто с рук сойдет!

Все. Дверь захлопнулась. Марсель еще долго стояла на одном месте, пытаясь прийти в себя. Потом услышала, как звонит из рюкзака ее мобильный, двинулась сомнамбулой на его зов. Машинально нажала на кнопку включения и услышала сердитый голос Татьяны:

– Все-таки проспала, да? Обещала ведь прийти вовремя! А я очередь заняла, жду…

– Да, Татьяна. Не волнуйтесь, я скоро приду.

– Экая ты нескладеха, а? Если обещала, так надо слово держать! Или передумала за ночь?

– Нет, я не передумала. Ждите, сейчас приду…

* * *

– Как съездила? Устала, наверное? Почему на звонки не отвечала? Связи, что ли, не было? Я волновался…

Леня, пока она снимала обувь в прихожей, суетливо выстреливал виноватыми вопросами, будто и в самом деле был в чем-то виноват. Наверное, в том, что не поехал с ней… И находиться в Лениной виноватости было невыносимо, и хотелось исчезнуть, не слышать ничего, не наблюдать Лениной суетливости… Или просто плакать, уткнувшись лицом в подушку, как проплакала все время, пока ехала в поезде.

Хотя это состояние с большой натяжкой можно назвать «просто плакала». Она не плакала, она мучилась. Изводилась. Казнила себя смертной казнью. Хлестала плетками. И приняла окончательное решение покаяться перед Леней, и пусть он с ней после этого покаяния разведется, и никогда больше не захочет видеть, и будет прав… И даже почувствовала некоторое облегчение, и забылась коротким сном под мерный стук колес, но тут же проснулась, пораженная новой мыслью, не менее уничижительной – а может, она обманывает сама себя, душонкой хитрит? Может, потому рассказать решила, что испугалась огласки? Сучка набедокурила и сама прибежала к хозяину, и жалостливо повизгивает – не бейте меня? А в самом деле, если бы Наринэ Арсеновна не застала ее на месте преступления, то решилась бы Лене рассказать? Ведь нет?

– Что с тобой, Марсельеза? Лицо осунувшееся, глаза совсем больные… Все же не надо было тебя одну отпускать… Я ж знаю, какая ты впечатлительная, но разве тебя переспоришь! Пойдем на кухню, я тебе крепкого сладкого чаю сделаю! И поесть надо… Макароны по-флотски будешь? Правда, мы с Юркой те еще кулинары, но вроде съедобно получилось.

– Я ничего не хочу, Лень.

– Ну, начинается! А я тебе говорю – надо поесть!

– Я не хочу. Я в душ.