Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Надо же, какая интересная у людей жизнь, – вздохнул Тимошин, дослушав до конца. – А тут сидишь и понемногу сходишь с ума от лезущих в мозги параграфов… Конечно, надо ехать и показать всей этой публике где раки зимуют. Моя бы воля, я бы всех медиумов перепорол на тех самых столах, которые они якобы вертят. Надо ехать.

– Легко тебе говорить, Жорж, – вздохнул Ахиллес. – А Лаш?

– Это, конечно, препятствие, – согласился Тимошин. – Но нет таких препятствий, которые не одолел бы доблестный русский солдат. Дебушировать[83] тебе нужно позарез… Что в таких условиях можно сделать? Выискать слабое место в обороне противника и навалиться на него всеми силами… Что у нас лучше всего способствует усиленной умственной работе? Да кизлярка, конечно же…

Он живо схватил бутылку и наполнил стаканы наполовину (что опять-таки было явлением неизвестным, памятуя известную поговорку Тимошина «Наполовину полный стакан – что скопец в роли жениха». Ахиллес послушно выпил – в такой ситуации отказываться не приходилось.

Прожевав ломтик ветчины, Тимошин вновь взъерошил волосы, вцепился в них растопыренными пальцами и старательно закачался на стуле, словно мусульманин на молитве.

– Слабое место… – бормотал он отрешенно. – Слабое место подполковника Лаша, чтоб ему ни дна ни покрышки, чтоб его на том свете черти двадцать четыре часа в сутки мучили словесностью… Если только там есть сутки… Ну, все время… Не бывает людей без слабых мест, я вон тоже ведро единым духом выпить не могу и считаю это своим слабым местом… – Он вдруг просиял, выпрямился на стуле. – Ахиллушка, есть!

– Что? – спросил Ахиллес с нешуточной надеждой.

– Да ты его сам знаешь. После бегства супруги подполковник Лаш, и до того к православной вере крайне неравнодушный, ударился в форменное религиозное рвение, которое иные циники именуют ханжеством. Посты соблюдает истово, по средам и пятницам офицерское собрание не посещает, потому что там мясо подают… Ну, и разное прочее, доходящее до фанатизма. Удивляюсь, как это еще он власяницу[84] не носит…

– Но мне-то это чем поможет? – пожал плечами Ахиллес.

– А вот чем, – загадочно блестя глазами, сказал поручик Тимошин. – Ты езжай прямо домой, собери, что требуется, и жди коляску Лесневского. А я отправлюсь прямиком к Лашу и объявлю ему, что ты вынужден покинуть город на несколько дней по уважительнейшим причинам. Есть у тебя, если ты не знал, знакомая помещица, имение ее расположено верстах в пятидесяти от Самбарска. И вдруг внезапно примчался за тобой тарантас. Лежит старушка на смертном одре и, как подобает честной христианке и рачительной хозяйке, хочет составить духовную. А поскольку два ее племянника – шалопаи ненадежные, вспомнила божья старушка о тебе. Уж о тебе-то она самого лучшего мнения. Вот и призывает тебя срочно, чтобы ты не просто заверил духовную, но и стал ее душеприказчиком[85]. Душеприказчик – святое дело, Ахилл! Может ли в таком деле чинить препятствия столь ревностный христианин, как подполковник Лаш? Да никогда в жизни! Согласен?

– Жорж, ты гений! – воскликнул Ахиллес и тут же помрачнел. – Послушай… А это не будет против офицерской чести?

– Ничуть, – почти не раздумывая, заверил Тимошин. – Вот если бы ты или я дали ему слово чести, а потом обнаружилось, что мы соврали, – и никакой умирающей старушки на сто верст вокруг не имеется… Вот это, безусловно, было бы против чести. Но я-то, разумеется, не собираюсь ему давать честного слова, а тебя он вообще не увидит. Есть ведь такая штука – ложь во спасение, слышал? Ты же не водку пить едешь и не с веселыми мамзельками развлекаться – ты хорошего человека, родственника своего будущего собрался от нешуточной напасти избавить… Убедил я тебя?

Ахиллес усмехнулся:

– Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад… Ну а что потом?

– Потом… – протянул Тимошин. – А потом все как-нибудь и обойдется. Там не Самбарск, а провинциальная глушь, скандальные репортеры не рыщут. Вряд ли будет широкая огласка, такие молодчики предпочитают без всякой огласки смыться. И никто ничего не узнает. Ну что, за успех предприятия?

– Только если полстакана, – сказал обрадованно Ахиллес.

…Примерно три четверти пути Ахиллес недоумевал: за что здешние места считаются красивыми настолько, что от них получили название и имение Лесневского, и село поблизости? Пейзаж по обе стороны дороги тянулся скучный, даже унылый – насколько хватало взгляда, от горизонта до горизонта простиралась однообразная равнина, покрытая желтоватой щеткой стерни. Бесконечные поля, уже голые – жатва давно кончилась, нигде не видно ни единого стога, снопы увезли в села и деревни, в овины[86] и на молотьбу.

И вдруг все изменилось волшебным образом.