Изобличитель. Кровь, золото, собака

Вышел, заглянул в крохотную комнатушку денщика, и когда тот вскочил с табурета, взял его за ремень, притянул к себе и сказал грозным шепотом:

– Меня нет ни для кого, понял? Костьми ложись, что хочешь делай, но никого не пускай, будь хоть сам губернатор… Понял?

– Чего ж не понять? Мы с понятием и не бесчувственные. Будет исполнено, ваше благородие.

Когда он вернулся, Ванда прохаживалась по комнате, с любопытством разглядывая все, что попадалось на глаза.

– Значит, вот так ты и живешь… И пьешь в одиночку.

– Ну, если не с кем…

– Можешь со мной. Я бы с удовольствием выпила рюмочку, одну-единственную. Это что у тебя за вино?

– Это коньяк, – сказал Ахиллес. – Вот его я тебе не налью, приличные барышни и приличные дамы коньяк не пьют. Но у меня в кухне щедротами хозяина есть бутылка отличной малаги, я сейчас принесу… Да, а это тебе зачем? – Он кивнул на шляпную картонку.

– А это я тебе поесть принесла. Ядвига к обеду испекла великолепный пирог с белыми грибами, я тебе отрезала здоровенный кусок. Там еще холодный цыпленок, ветчина, печенье и шоколад… Понимаешь, я сначала ужасно рассердилась, когда ты не пришел на свидание и потом никак не давал о себе знать. Никак не могла понять, в чем причина: службы ведь у тебя сейчас нет. Потом в голову полезли разные глупости: что ты попал под лошадь, что тебя зарезали галахи… Но когда по городу распространился экстренный выпуск «Следопыта», я сразу догадалась, что у тебя неприятности из-за расследования, как в прошлый раз. А потом, когда мы с Катенькой шли из гимназии, рядом вдруг остановился извозчик, из пролетки с превеликим трудом выбрался поручик Тимошин – нога в гипсовой повязке, опирается на палочку, морщится от боли, но идет. Он попросил меня отойти в сторонку и тихонько сообщил, что тебя посадили под домашний арест. (Молодчина, Жорж, подумал Ахиллес, проявил себя настоящим другом, с вывихнутой ногой пустился Ванде грустную новость сообщить…) Вот и решила…

Ахиллес искренне рассмеялся:

– Ты что, подумала, что посаженных под арест офицеров морят голодом?

Ванда чуточку смутилась:

– Ну я же совершенно не разбираюсь в ваших дурацких армейских порядках. А они у вас и в самом деле дурацкие. Ты разоблачил шайку аферистов и убийц, а тебя благодарят посадкой под арест… Кто вас знает, может, у вас арестованным полагается только хлеб и вода, как в каком-то романе…

– Ну, до такого, слава Богу, еще не дошло, – сказал Ахиллес. – Хотя будь на то воля некоторых, так и было бы… – Он вспомнил лошадиную костлявую физиономию подполковника Лаша – да уж, этот с великим удовольствием на хлеб и воду бы всех посадил…

– Значит, я предстала дурочкой? – грустно спросила Ванда.

– Ну что ты, – сказал Ахиллес, ничуть не лукавя. – Обожаю пироги с грибами, а уж с белыми… Вот только Пожаровы, увы, их не любят, их кухарка никогда не печет…

Он принес из кухни бутылку малаги, второй лафитник, чистые тарелки и принялся за дело: нарезал аккуратными ломтями пирог, ветчину, разделывал цыпленка. Налил Ванде малаги, а сам нацелился вилкой на особенно аппетитный ломоть пирога. Сластена Ванда первым делом принялась освобождать плитку шоколада от станиолевой обертки.

– Это просто замечательно, что ты пришла, – сказал он, не сводя с Ванды глаз. – Я дважды пытался послать тебе письмо, но оба раза срывалось (он не стал вдаваться в детали).

Ванда смотрела лукаво:

– Ну, коли уж я убедилась, что ты меня не разлюбил…

– Неужели были такие мысли?

– В общем, нет, но когда жених не является на свидание, всякие глупости в голову лезут…

– Пусть они больше не лезут, ладно?

– Я постараюсь, – серьезно пообещала Ванда. Выпила пол-лафитника и откусила шоколаду прямо от плитки.

Все было как той ночью: они болтали о всякой всячине, ели, выпивали – Ванда по глоточку, Ахиллес по пол-лафитника. И, как той ночью, вдруг воцарилось неловкое молчание. Потом Ванда гибко встала со старого стула, подошла к окнам и тщательно задернула на обоих ситцевые занавески. Повернулась к Ахиллесу с той улыбкой, от которой у него всегда холодело сердце, медленно расстегнула верхнюю пуговичку платья, вторую, третью…

– Ванда… – Голос у него сорвался. – Это безумие…

– Ну где же тут безумие? – произнесла она тоном умудренной жизненным опытом взрослой женщины. – Это не безумие, это любовь. Никто сюда не войдет, никто не знает, что я здесь, никто не примется меня искать. Отец уплыл по делам в Серпинск и вернется только поздно вечером, а мама… – она фыркнула, справившись с последней пуговицей. – А мама у меня изрядная идеалистка. Представляешь, она свято верит, что гимназистки последнего класса даже не знают, что такое поцелуй, не говоря о чем-то большем. А все эти… скандальчики с гимназистками как-то прошли мимо нее. Наконец, ты сам виноват. Разбудил во мне женщину, вот и изволь теперь расхлебывать… Иди сюда. Я люблю тебя…

…На узкой кровати Ахиллеса им было тесно, но они не обращали внимания на это неудобство. Лежали обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, и это было прекрасно.

– У нас ведь все замечательно?

– Замечательнее некуда, – сказал он.