Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Еще год и два месяца… – грустно сказала Ванда.

– Ты знаешь, а ведь этот срок можно сократить более чем наполовину…

– Правда? – спросила Ванда с надеждой.

– Чистейшая, – сказал Ахиллес. – Мне для этого достаточно лишь подать в отставку. Скажу по секрету, я не так уж и дорожу службой. Ты уехала бы со мной в Сибирь?

– А там не страшно жить? – с некоторой опаской спросила Ванда. – Я не раз слышала, что у вас там медведи по улицам ходят…

– А уж я сколько раз эту байку слышал и в Чугуеве, и здесь… – засмеялся Ахиллес. – Это все сказки, кохана. Самый страшный зверь, который у нас может бродить по улицам, – пьяный дворник. И то до первого городового. – Он мечтательно уставился в потолок. – У нас там – губернский город, не меньше Самбарска, но гораздо красивее. И наш Енисей не уˆже вашей Волги. А вокруг города – красивейшие пейзажи, невысокие горы, по-нашему – сопки, покрытые сосновыми лесами…

– У тебя прямо-таки поэтический восторг в голосе звучит, – сказала Ванда без тени насмешки.

– Это – родина, – сказал Ахиллес. – А я там больше двух лет не был. Я бы тебе показал столько интересного и красивого… У тебя был бы дом лишь немногим меньше вашего. Кстати, у нас там и костел есть – поляков в городе хватает. Один из них лет тридцать назад оказал моим землякам неоценимую услугу – открыл первый в губернии пивной завод. Что ты смеешься? До этого пиво приходилось возить за тридевять земель… Так поехала бы?

– Конечно, коханый, – сказала Ванда дразнящим шепотом, что обычно означал у нее призыв к новым свершениям под штандартом Амура. – Я бы с тобой поехала, даже если бы там и в самом деле шатались по улицам медведи. Ты еще этого не понял?

…Когда Ахиллес вышел из флигеля, Артамошка, развалясь на скамейке у крыльца, упоенно лузгал семечки, ловко сплевывая гроздья шелухи в жестяное мусорное ведро. Проворно вскочил и вытянулся.

Ахиллес подал ему серебряный двугривенный:

– Это Никодиму за труды. Пусть сбегает на угол и найдет извозчика. Да не «ваньку», а «голубчика». А потом подсадит в пролетку. Мне или тебе не вполне сподручно…

– Ага, – сказал Артамошка. – Это чтобы кто с улицы вас или меня рядом с ней не увидел? Пусть думают, что к Лукичу приезжала?

– Болтаешь много, – сказал Ахиллес, ничуть не сердясь – прохвост угадал все правильно. – Бегом марш!

Когда пролетка «голубчика» отъехала и Артамошка вернулся от ворот, он сказал чуть ли не растроганно:

– Добрая барышня, душевная. Сама дала, я б и не подумал просить; что я, швейцар какой?

Он показал Ахиллесу на ладони золотой кружочек с профилем государя императора, судя по размерам – десятирублевик. Повторил:

– Душевная барышня… И Никодима не забыла отблагодарить.

Ахиллес спросил не без любопытства:

– А почему ты решил, что это именно барышня, а не скажем, дама?

– Так у нее коса, – ответил Артамошка, не раздумывая. – Она ее вдвое сложила на манер калачика и шпильками скрепила, но все равно видно, что это не дамская прическа, а коса. Косу у нас только барышни носят… Тьфу ты… Точно вам говорю, ваше благородие: это на меня так повлияли наши с вами сыскные дела, подмечать стал много такого, на что раньше и внимания не обращал. Я вот даже думаю теперь, а не пойти ли после действительной в сыскную полицию наниматься? Как-то вроде и скучно теперь будет в скобяной лавке сидеть. Разве ж это жизнь по сравнению… Ох ты! Я золотым залюбовался и совсем забыл вам доложиться. Этот опять у ворот торчит.

– Кто? – не понял Ахиллес.

– А это, вскоре после того, как барышня приехала, пришел весь такой из себя франт и стал у Никодима про вас спрашивать. Я из-за плеча Никодима и говорю: барина, мол, нет, и неизвестно, когда будет. Он на меня глянул так пронзительно, будто шильями ткнул, и говорит: ну, тогда я еще зайду. И ведь пришел. Я ему то же самое сказал, а он, зараза, смотрит так, будто умеет сквозь стену видеть и точно знает, что вы у себя. И опять говорит: ну, тогда я еще зайду. Пивком от него слегка припахивало, надо полагать, сидел в портерной у немца Шлиппе, она для чистой публики, а он определенно из господ. И в третий раз заявился, аккурат когда барышня садилась на извозчика. Только на этот раз ничего не спросил, стал у ворот прохаживаться. Я глянул в щелочку – он и сейчас там бродит, как будто делать ему ну совершенно нечего… Может, послать Никодима за городовым? Может, он такой какой-нибудь? В книжках возле сыщиков частенько подозрительные личности трутся…

– Ну, не спеши, – сказал Ахиллес. – Как именно он обо мне спрашивал? Кого спрашивал?

– Господина подпоручика Сабурова, а как же…

– Ну что ж, – сказал Ахиллес. – Выходить за калитку нам с тобой параграфами о домашнем аресте решительно запрещено, но нет запрета на то, чтобы калитку открыть и на улицу выглянуть… Пойду-ка посмотрю.

Пока он шел к калитке, Трезор время от времени бдительно побрехивал в сторону ворот – значит, загадочная личность там все еще пребывала. Ахиллес распахнул калитку во всю ширь и громко спросил стоявшего неподалеку от нее незнакомца:

– Вы не меня ли добиваетесь видеть? Я – подпоручик Сабуров.