Изобличитель. Кровь, золото, собака

Посторонился к самому забору – по улице двигался верблюжий караван, судя по направлению, идущий не из Туркестана, а в Туркестан, – Ахиллес прожил здесь достаточно долго, чтобы, как и местные жители, моментально определять такие вещи. Нагруженные тяжелыми тюками двугорбые верблюды выступали неторопливо, чуть ли даже не величаво, словно (простите уж, господа хорошие, за такое сравнение) высокие сановники, шествующие в торжественной процессии, и их заносчиво задранные головы, исполненные спокойного равнодушия (а то и презрения) ко всему окружающему и всем окружающим, поневоле вызывали мысли о мудрых философах, постигших все тайны мироздания. И тысячу лет назад они шагали вот так, почти той же самой дорогой, и неизвестно еще, сколько будут шагать дальше – удобная железная дорога, связавшая бы Туркестан со здешними местами, только строится. Так что остается выгодным возить товары туда и оттуда чуть ли не за тысячу верст – выражаясь купеческим языком, накладные расходы невелики, верблюд в еде гораздо неприхотливее лошади, да и без воды может обходиться дольше…

Прошагал последний верблюд, караван неторопливо удалялся. Из пожаровских ворот вышел Никодим с метлой и совком, ворча что-то себе под нос – явно нечто небожественное в адрес всех верблюдов и караванщиков вообще. Из соседних ворот, столь же хмурый из-за неожиданно привалившей лишней работы, показался его собрат по ремеслу Фома.

Войдя в калитку и направившись было к своему флигелю, услышал сзади знакомый голос:

– Ахиллий Петрович!

Остановился и обернулся. Митрофан Лукич подошел к нему, обхватил, принялся мять в медвежьих объятиях, приговаривая:

– Вот уж спасибо, вот уж разодолжили, голубчик мой! Сыскали этого мерзавца, что Фролушку моего дорогого зарезал! Быть ему в каторге, варнаку, а вам – почет и уважение! Ну что б для вас такого хорошего сделать? Я б денег дал, так вы ж не возьмете, я в людях разбираюсь…

– Не возьму, конечно, – сказал Ахиллес.

На реснице купца явственно поблескивала слезинка.

– Ничего-о, – сказал он уверенно. – Уж я найду, как вас отблагодарить так, что и отказаться не сможете. Как Бог свят, найду. Фролушку не вернешь, однако и убийца свое получит…

– Он один, – с невеселой усмешкой сказал Ахиллес. – Неужели вы, Митрофан Лукич, с вашим-то жизненным опытом и знанием людей, верите, что это он сам все придумал?

Купец посмотрел на него как-то непонятно.

– Пойдемте, Ахиллий Петрович, на лавочке посидим, мои турецкие покурим, – сказал он.

Присев рядом с ним, Ахиллес взял из его портсигара (того самого, в день проигрыша на бильярде выкупленного из заклада) турецкую папиросу, изрядно отличавшуюся видом от русских.

– Ни капелюшечки не верю, что все придумал сам Пашка, – негромко сказал Митрофан Лукич. – Обворовывал Фролушку ловко, что правда, то правда, но это ж как небо от земли… Воровать любой сможет… ну, по крайней мере, тот, у кого хитрости достанет… хотя и разные дурошлепы тоже оравой лезут воровать, не думая, получится у них, или будут в шею гнать, не успев развернуться… А тут – друго-ое. Тут другой ум работал, не Пашкин, и превосходно мы знаем чей. С образованием, потомственная дворянка – хоть и всего только во втором поколении, отец у нее из поповичей, наградами личное, а там и потомственное выслужил, мать тоже не из благородных, из крапивного семени[42] род ведет. Ну, предположим, ни образование, ни дворянство, даже потомственное, сами по себе ума не прибавляют, тут уж как Бог рассудит. И неведомо мне, почему он порой так рассуживает, что данный им ум людишки пускают на дурное дело – ну да сказано же, что неисповедимы пути Господни. Может, это он так людишек испытывает… Там, кто знает, она свое и получит, а здесь, сами понимаете, не достать ее.

– Куда уж понятнее, – горько усмехнулся Ахиллес, вдруг почувствовав себя не молодым, а едва ли не ровесником Пожарова. – Улик – никаких. Да и найдись, опасаюсь… Мне тут сказали, что она у губернатора и прочей знати обедала не раз, что его сиятельство от нее в восхищении…

– Я вам и больше скажу, – ухмыльнулся Митрофан Лукич. – Если б там одно восхищение…

Он склонился к уху Ахиллеса и, немилосердно фальшивя (певческими талантами не обладал), пропел давний уже, но все еще популярный куплетец:

Его превосходительство
любил домашних птиц
и брал под покровительство
хорошеньких девиц…

– Вот даже как? – прищурился Ахиллес.