Изобличитель. Кровь, золото, собака

Фотографическая карточка слегка порыжела от времени, но четкость изображения сохранила. Молодой, всего-то неполных тридцати одного года от роду, штабс-капитан с лихо закрученными усами и тремя орденами на груди, не считая медалей, сидит возле декоративной, якобы мраморной колонны в фотографии Аксельрода, что в Красноярске. Тысяча восемьсот семьдесят седьмой год, вскоре он вернется из краткосрочного отпуска в свой полк, который выступит прямиком на турецкую кампанию. Весь облик молодого офицера исполнен удали и уверенности в себе, каковые качества были ему и в жизни свойственны.

Это была самая ранняя фотографическая карточка дяди, которая сохранилась. Предшествующие где-то потерялись во время очередного переезда к месту нового назначения. Так что Ахиллес представления не имел, как в точности выглядел тот семнадцатилетний юнкер, что, упрямо стиснув зубы и склонив штык, готовился отбивать атаку кокандской конницы. Страшно было, Ахиллес понимал, стоять вот так со склоненным штыком, когда на тебя катится визжащая орда всадников в разноцветных халатах и высоких меховых шапках, похожих на казачьи папахи. Им всем должно было быть страшно – только глупец не боится смерти. Но они отбили атаку, и еще одну, а там и сами перешли в наступление, и сбоку ударила подмога, отряд полковника Веревкина, и они взяли у кокандцев город Туркестан, крепость Аулие-Ата, а там и большой, хорошо укрепленный город Ташкент, и хан прислал посольство, признавая себя побежденным… А юнкер, проделавший весь поход без единой царапины, так уж судьба решила, был без экзаменов произведен в подпоручики – награды все они, кто остался в живых, получили, конечно, позже…

Рядом с фотографической карточкой на столе лежало письмо и еще одна бумага. Ахиллес перечел их дважды. В сердце засела противная заноза, вызывавшая унылую тоску.

Письмо было от матери. Дядя Пантелеймон Михайлович, битый и сам нещадно бивший, рубленый и стреляный отставной инфантерии полковник, умер неделю назад. Тихой смертью, какую в народе издавна почитают благостной: лег спать, а утром не проснулся, так и лежал с закрытыми глазами и совершенно спокойным лицом. Нельзя сказать, чтобы это стало такой уж неожиданностью – мать в нескольких письмах сообщала, что в этом году дядя стал откровенно плох, давно уж ходит только с палочкой, последний месяц не выходил дальше скамейки у ворот. И все равно любая смерть, подобная этой, – черная неожиданность.

И тут же – заверенная нотариусом Калязиным (Ахиллес прекрасно помнил старичка, по его юношескому мнению, как две капли воды похожего на своих коллег из романов Диккенса – тех, что стояли на стороне добра) копия дядиного завещания. Дядя, как и обещал, оставил все Ахиллесу – за исключением пяти тысяч рублей, отписанных тому полку, с которым дядя проделал свою первую кампанию в отряде полковника Черняева. Вот вам и грустная ирония судьбы, сплошь и рядом соединяющей в один узел горестное и нечто вовсе противоположное. Никак нельзя теперь назвать его настоящим богачом, но по сравнению с только что ушедшими прежними временами (да еще учитывая проценты с банковского капитала и предстоящий ежегодный доход от паев, а там и от продажи земли), когда единственным источником существования были офицерское жалованье и ежемесячные дядины пятнадцать рублей, такое наследство для рядового подпоручика провинциального полка было сущей Голкондой[44]. Вот только Ахиллес хотел бы, чтобы эта Голконда его настигла как можно позже – но тут уж ничего от его желаний не зависело…

Положительно, не задался день. Утром пришло письмо, а чуть позже почтальон принес очередной номер «Самбарского следопыта». Вот он, лежит тут же, на столе, ожидая своей очереди бесславно окончить жизнь, совершив, как все его предшественники, путешествие в один конец – то бишь в нужник во дворе. Ахиллес отнюдь не горел желанием сохранить этот номер на память, наоборот…

«Самбарский следопыт» принадлежал к тем газетам, которые во Франции именуют бульварными, а в Северо-Американских Соединенных Штатах отчего-то желтыми. «Сеять разумное, доброе, вечное» он никогда не стремился, высокими материями, тягой к просвещению народному и пропагандой высоких идеалов и прочими интеллигентскими любимыми игрушками не озабочивался отроду. Да и не было в тамошней редакции ни одного интеллигента в том смысле, какой обычно в России вкладывают в это слово. Жизненные цели владелец давным-давно поставил перед собой иные, гораздо более приземленные – и, надо сказать, не прогадал…