Изобличитель. Кровь, золото, собака

Он подумал, что непременно выругает себя. Потом. Если выругает. А сейчас… Ванда и в самом деле была ему далеко не безразлична, и чувства к ней сплелись в причудливый клубок, не вполне понятный ему самому. Он чуть наклонился, прильнул к ее губам, и весь окружающий мир исчез, осталась только девушка, закинувшая руки ему на шею, тесно прижавшаяся, доверившая ему теплые и нежные губы.

Очень быстро Ахиллес убедился, что все сплетни о гусаре, да и болтовня великовозрастных гимназеров были выдумкой. Целоваться Ванда не умела совершенно, это понимал даже он, с его довольно скромным опытом. И цепенел от нежности, крепко обнимая ее уже с некоторой смелостью, которой она не сопротивлялась.

Наконец они слегка отстранились друг от друга, и Ванда спрятала лицо у него на плече.

– Я поступила правильно? – спросила она прерывающимся шепотом.

– Совершенно правильно, – шепнул Ахиллес.

Ванда тихонечко рассмеялась:

– Ну вот… А сколько пришлось бы ждать, прежде чем ты, медведь бесчувственный, понял всё и сам сделал шаг навстречу? Может быть, невероятно долго…

– Прости, – сказал Ахиллес. – Но я и подумать не мог… Такая честь не каждому выпадает…

И снова были поцелуи – долгие, жаркие, Ванда пыталась закрепить полученный урок, шептала всякие милые глупости, то упрекая его за толстокожесть, то каясь за то, что так долго носила маску обладательницы острого язычка. Опять чуть отстранившись, заглянула ему в лицо и произнесла тихонечко:

– Хочешь, я буду твоя? По-настоящему? Мне, конечно, страшновато чуточку, но я твердо решилась, и отступаться не собираюсь. Хочешь я буду совсем твоя? Это великолепно, то, что сейчас происходит, но я хочу быть совершенно твоей… Хочешь?

Один Бог знает, что творилось у него в голове и в сердце, но он понимал, что смертельно оскорбит ее отказом – девушку, впервые целовавшуюся сегодня и доверявшую ему всецело, вплоть до самого дорогого. И он тихо сказал:

– Хочу…

– Это замечательно, милый, – сказала Ванда, все так же прижимаясь лицом к его плечу. – Ты знаешь, у девиц, в том числе и благородных, есть одна черта: сочетать любовь и расчетливость. Ты не обиделся, что я взяла все на себя?

– Ты о чем?

Ванда посмотрела ему в лицо, улыбнулась лукавейше:

– Я все продумала еще вчера. Отец с матерью в обед уехали в гости, в поместье дяди Казимира, а это сорок верст от Самбарска. Вернутся они только завтра к обеду. Кухарку Людовину я отпустила на весь вечер, велев только предварительно приготовить ужин. Она это встретила с превеликой радостью. Всего неделю как приехала из Варшавы, но за это время полностью переняла привычки русских кухарок касательно амуров с пожарными. Кухарок понять можно, пожарные – такие бравые кавалеры… Точно так же под благовидным предлогом намекнула горничной и служанке, что они могут не ночевать дома. У них есть свои сердечные друзья, так что они будут только рады. Как и лакей Мишель, в крещении Михаил, – у него есть, как это говорится, зазноба в Троицкой слободе. Одним словом, сегодня я буду дома совершенно одна, если не считать дворника – но он, когда ты придешь с темнотой, уже будет не годен к употреблению в качестве стража – я ему ближе к вечеру подарю бутылку водки, за то якобы, что он хорошо починил забор. А собаки у нас нет: Рогдай умер от старости, а нового еще не взяли, отец как раз собирался привезти от дяди Казимира хорошего щенка. Если ты встанешь лицом к дому в сумерках, увидишь на втором этаже в окне справа зажженную лампу под сиреневым абажуром. Это будет сигнал, что все в порядке. – И она заглянула Ахиллесу в глаза с некоторым самодовольством. – Ну, как я все спланировала?

– Тебя бы на место нашего батальонного адъютанта, – усмехнулся Ахиллес.

– Не исключено, что я справилась бы… – засмеялась Ванда, – я и в мыслях не держу, что ты не придешь…

– Приду, – сказал Ахиллес. – Я только об одном беспокоюсь: как бы тебя не скомпрометировать…

– Не беспокойся, я все продумала, а если что-то пойдет не так, лампы на окне не будет, только и всего…

– Пожалуй, я тебя должен предупредить кое о чем, – сказал Ахиллес. – Хочу, чтобы ты знала, и никаких недомолвок не осталось. Мне нельзя будет жениться еще год и два месяца.

– Почему? – спросила Ванда с неподдельным изумлением.

– Это все воинские уставы, – вздохнул Ахиллес. – Офицер не имеет права жениться ранее двадцати трех лет, иначе придется уходить в отставку. Старые правила. У морских офицеров все еще сложнее…

– Вот не знала, – сказала Ванда, но сейчас же повеселела. – Значит, твои замыслы простираются настолько далеко? Ой, как приятно слышать…

– Если ты не против.

– Конечно не против. – Ванда поцеловала его в щеку. – Значит, ты хотел меня предупредить как благородный человек? Положительно, я от тебя в восхищении… Знаешь что? Если рассудить, это ничего не меняет. Все равно мне учиться в гимназии еще год, а два месяца – это такой пустячок…

Ахиллес хотел ее обнять, но она выскользнула из объятий, приложила палец к губам, глядя лукаво, обещающе: