Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Я уже два раза пробовала вино с подругами, но сегодня хочу оставаться трезвой… – Ее щеки чуть порозовели. – В такой день… но ты пей, мужчинам без этого нельзя… Как ты думаешь, за что нам выпить?

Ахиллес приподнял свой бокал:

– За то, чтобы у нас все было прекрасно – и как можно дольше…

– Великолепный тост, – тихо сказала Ванда. – Но я все равно выпью только глоточек…

Некоторая неловкость, возникшая в первые минуты, давно улетучилась. Они ели и болтали обо всем на свете, и понемногу Ахиллес ощутил странное чувство – казалось, это с ними не впервые, что они не раз уже сидели вот так, разговаривая о пустяках и зная, что разговор вскоре прервется, зная, каким именно образом…

А еще он чувствовал робость, какой за собой прежде не знал, – и из-за того, что перед ним сидела сейчас совершенно другая девица, ничуть не похожая на тех, что случились в его пусть и коротком, но все же донжуанском списке, – и искренне пытался их всех забыть.

Понемногу разговор все больше преисполнялся неловких пауз, а там они и вовсе замолчали как по ком анде.

Возникшую неловкость разрешила Ванда – просто и естественно. Встала из-за стола, взяла Ахиллеса за руку и тихонько сказала:

– Пойдем…

Он шел за ней как во сне. И вскоре оказался в той самой комнате с лампой в сиреневом абажуре на подоконнике – это, конечно же, была ее небольшая, но уютная спаленка с католической иконой Богоматери в красном углу и картиной на стене, изображавшей бравого гусара в незнакомой форме на высоком буланом коне. Прильнув к нему, Ванда жарко прошептала в ухо:

– Ты будешь со мной осторожен?

– Конечно…

– Потому что мне немного страшновато… – Она вдруг тихонечко рассмеялась, подняла сжатый кулачок. – Гимназистки старших классов знают больше, чем вы, мужчины, думаете… Я злодейски украла у отца в спальне из шкафчика… ну, ты понимаешь, чтобы не случилось… неожиданностей…

– Ванда…

Потом были слова – бессвязные, тихие, перемежавшиеся долгими поцелуями. Потом осталась только нежность, жестокая и прекрасная. Потом они лежали на узкой постели, не представляя, сколько времени прошло.

– Ванда…

– Помолчи, пожалуйста, минутку, – попросила она тихо, не открывая глаз. – Я привыкаю к тому, что я теперь женщина…

Ахиллес замолчал, лежал и любовался ее лицом с закрытыми глазами, казалось, что никакого города вокруг нет, нет ни улиц, ни пароходов на Волге, вообще ничего нет, что они одни на всем белом свете, и так будет продолжаться целую вечность.

Наконец Ванда открыла глаза, улыбнулась ему счастливо, с той лукавинкой, что отличала прежнюю Ванду.

– Знаешь, было совсем не страшно. И почти не больно. А некоторые рассказывали такие ужасы… То ли врали, то ли у них все было по-другому… – и улыбнулась вовсе уж лукаво. – Вот теперь можешь принести токайское, я, пожалуй, выпью уже не пару глотков…

Когда он вернулся с початой наполовину бутылкой и бокалами, Ванда неторопливо затягивалась пахитоской[59].

– Испорченная девица тебе досталась, правда? – спросила она с улыбкой. – Пьет токайское, курит… И вдобавок ко всему хочет выйти за тебя замуж. Видел бы все это дедушка Анджей…

Она посмотрела на портрет бравого гусара. Ага, это и был, значит, дедушка Анджей, участник последнего польского мятежа, вояка, по слухам, лихой, попавший в плен раненным, потом оказавшийся здесь, в ссылке, да так и прижившийся.

– Меня бы он просто проклял, – безмятежно продолжала Ванда. – А вот тебя непременно зарубил бы. Человек старого закала, что ты хочешь. Отец уже не такой, ну а я – тем более. Знаешь, что самое смешное? Три года назад я была с отцом в Польше, и в Варшаве тоже. Вот только отчего-то не испытала романтического трепета, какой бы полагалось испытывать на земле предков. Все казалось таким маленьким, тесным, а Висла, о которой я столько слышала, во многом уступает Волге. Отец не говорил, но, по-моему, он испытывал примерно те же самые чувства. Я не говорю, что стала русской, нет, но и польской полькой назвать себя не могу… Я – это что-то другое, если ты понимаешь…

– Понимаю, – сказал Ахиллес. – Ты – очаровательное другое…

Принял у нее пустой бокал, поставил его на изящный столик у постели и присел рядом. Усатый гусар хмуро таращился на него со стены, придерживая правой рукой эфес сабли. «Не смотрите так пане-коханку, – сказал ему про себя Ахиллес. – Это навсегда. Возможно, вы и поняли бы, вы ведь тоже когда-то любили…»

– Ахилл, – сказала Ванда, лукаво щурясь, – до рассвета не так уж и близко. Я у отца украла два этих предмета…

Ахиллес склонился к ней, себя не помня от нежности.

…Все-таки когда он вышел из калитки, темнота уже немного развеялась, небо над крышами было перламутрово-серым, и звезды уже почти исчезли. Он бдительно оглянулся – нет, окно дворницкой не горело. Покажите такого дворника, что просыпается в столь ранний час, да еще после употребленной вчера водки? Такой, пожалуй, был бы достоин большой золотой медали за усердие – шейной, на ленте Андрея Первозванного…

– Ахилл, душа моя!

Ну вот, изволите ли видеть! Только поручик Тимошин мог в столь ранний час объявиться как из-под земли на совершенно пустой улице…