Изобличитель. Кровь, золото, собака

Ожидание продлилось несколько минут. На некоторых лицах Ахиллес увидел не то чтобы откровенную тревогу, но легкую напряженность – понятно, у тех, кто имел все основания, как и он, опасаться жестокого разноса.

Наконец вошел полковник с портфелем под мышкой[66] – осанистый, кряжистый, с седой головой и густыми черными бровями – вообще-то такое считается признаком особо благородного происхождения, но в данном случае имела место шутка природы: полковник был из поповичей, личное, а там и потомственное дворянство выслужил на поле боя благодаря соответствующим орденам.

В полку его не то чтобы любили, но всерьез уважали – не выскочка из карьеристов и не гвардеец, ввиду бедности отправленный в полк «на кормление» (или оттого, что в чем-то проштрафился). Пташников, даром что попович, был настоящей военной косточкой. Его биография до определенного момента практически повторяла биографию дяди Ахиллеса: юный корнет в хивинском походе (дядя и Пташников были даже знакомы, хотя особой дружбы меж ними не было), потом турецкая кампания. Правда, после нее судьбы двух офицеров решительным образом разошлись: Сабуров полк получил еще в девяносто третьем (правда, такой же провинциальный), но потом из-за старых ран вынужден был выйти в отставку. Пташников же очень долго оставался «вечным подполковником» («вечные» офицеры встречаются в любом звании). В каковом невеселом звании пребывал чуть ли не двадцать лет. Однако после подачи рапорта оказался в Маньчжурии, проявил там себя неплохо и был награжден двумя орденами, а после окончания кампании получил-таки полк (ну, захолустный, правда, но все же полк). Командир из тех, о ком говорят: «Строг, но справедлив».

Обстоятельно устроившись за принесенным из столовой хлипковатым столиком, Пташников какое-то время молча разглядывал господ офицеров – что у него, в общем, было не в обычае. Ахиллесу пришло в голову, что полковник, как хороший актер, умело держит паузу, нагнетая напряжение среди присутствующих. И вновь вернулись утренние подозрения…

– Ну что же, господа офицеры, приступим, – сказал полковник нейтральным тоном, нисколько не выдававшим его истинных чувств. – Прежде всего, уж простите за лирику, хотел бы поделиться с вами своими сожалениями. Знаете, о чем я с некоторых пор сожалею? О том, что давно упразднена должность гевальдигера[67] вкупе с его подчиненными. В свое время эта служба немало способствовала укреплению дисциплины и порядка в войсках… Господа офицеры! – он проговорил это еще басистее. – Согласно воинской дисциплине не имею права подвергать сомнению решения вышестоящих начальников. Коли уж в корпусе было решено на время карантина поступить именно так – рассредоточить роты за городом, оставив в оном большее количество офицеров, мне осталось лишь выполнить приказ. Но полковым командиром я остался по-прежнему. А потому все так же наделен правом подвергать провинившихся как словесному разносу, так и прочим видам наказаний. Я крайне удручен, господа мои, тем, что часть господ офицеров восприняла это вынужденное безделье как великолепный отпуск, который можно посвятить развлечениям, в том числе и предосудительным. Постараюсь это заблуждение из вас вытряхнуть… Путем примерного наказания провинившихся. Поручик Тимошин, поручик Бергер! Извольте встать!

Оба поименованных вскочили и вытянулись.

И громыхнули молнии с Олимпа…

Не далее как вчера поручики, потеряв где-то по дороге Сокирко, забрели в Татарскую слободу в паре верст от города – там главным образцом и обитали караванщики с их обширными верблюжатнями (пожалуй, можно употребить такое словцо по аналогии с конюшнями). За золотой пятирублевик (Тимошину накануне крепко повезло в картах) они арендовали на часок у одного из караванщиков двух его двугорбых животин, на коих не без труда и взгромоздились верхом. Поначалу они собирались погоняться взапуски, но флегматичные животные категорически отказались выступать в роли скаковых рысаков. Тогда всадники принялись попросту разъезжать взад-вперед по самой длинной и широкой улице слободы, распевая солдатские песни времен Крымской и Турецкой кампаний – к большому восторгу татарчат, изрядной оравой сопровождавших кавалькаду.

Русские городовые обладают интересным умением – неожиданно появляться как из-под земли. Один из представителей этого славного племени и возник неизвестно откуда на пути верблюжьей кавалерии. Как положено, отдал господам офицерам честь и вежливо попросил прекратить нарушение общественного порядка – каковым, по его словам, происходящее безусловно и являлось.

Поручик Тимошин был в общем человеком добрейшей души. Мог и учинить, как говаривали предки, заушение, сиречь отвесить оплеух. Однако он ответил вполне миролюбиво:

– Ты, братец, я вижу, городовой насквозь пехотный. Так что уж, будь любезен, в наши кавалерийские дела не лезь, ступай себе с Богом.

А Бергер крайне неосмотрительно добавил:

– Был бы ты, братец, городовым кавалерийским, еще куда ни шло, была бы тема для дискуссий…