Изобличитель. Кровь, золото, собака

– С чего бы начать… Понимаете ли, мы с Казимиром сугубо разные люди. Я человек городской, мне нужна городская толчея, банки, биржа, пароходы на Волге, ежедневная суета с документами, шумные, веселые рестораны и прочие городские приметы бурной жизни. Нельзя сказать, что в нашем городке течет такая уж бурная жизнь, но я часто бываю в Казани, в Нижнем, в Москве, Петербурге – и чувствую себя там как рыба в воде. Порой даже возвращаться не хочется. Казимир – совсем другой. Из затворников. Он почти безвылазно сидит у себя в имении, самбарского дома не держит, останавливается всегда у меня. Кстати, ко мне в гости он приезжает педантично – примерно раз в два месяца. Он на три года меня моложе, ему сорок, но вы не поверите, Ахиллес Петрович, – за последние пятнадцать лет он только раз был в другом городе – в Казани, и то только потому, что умирала наша троюродная сестра, три месяца назад, съехались члены фамилии, неприлично было бы не приехать… Ванда его любит, но она давно уже прозвала его в шутку дядя Анахорет Янович. Он не обижается, он вообще человек добродушнейший…

– И что, он таким был всегда? – спросил Ахиллес. – Быть может, была какая-то веская причина?

– Безусловно, да, – сказал Лесневский. – Была одна девушка, здесь, в Самбарске. Казимир ее всерьез любил, уже готовился сделать предложение. Она погибла, когда «Ласточка» села на камни. Сейчас только старожилы помнят, но когда-то это была большая катастрофа, все, к несчастью, происходило ночью, погибли около пятидесяти человек – и из пассажиров, и команды, – а всего на «Ласточке» было семьдесят с лишним человек. Вот до этого он поездок и путешествий отнюдь не чурался – от Казани и Нижнего до обеих столиц, как-то даже ездил в Польшу. Но после смерти Барбары стал анахоретом. Пожалуй, я неточно выразился. Если человек анахорет – это как бы подразумевает, что он чурается людского общества, живет затворником. В данном случае – ничего похожего, Казимир любит гостей, хлебосольно их принимает, в лучших традициях старопольского гостеприимства. Но сам имения практически не покидает, разве что ходит охотиться на куропаток, но это недалеко, пара верст от имения. У него триста десятин, он почти все сдает в аренду местным мужикам – там поблизости два очень зажиточных села. Выговорил себе только две десятины что ближе всего к имению, там и стреляет куропаток по осени.

Ахиллес уже слышал это от Ванды, но вряд ли стоило говорить это ее отцу – вроде и отношения наладились, и, можно считать, сговор произошел, но все равно, деликатности ради не стоит…

– Месяца два назад я с Вандой, узнав, что он вернулся из Казани, решил к нему съездить, узнать, как прошли похороны…

– Простите, – мягко, но настойчиво прервал его Ахиллес. – А почему вы сами не поехали на похороны? Извините, если вопрос неделикатный… Но все же троюродная сестра – довольно близкая родня…

– Это имеет какое-то значение?

– Когда начинаешь расследование, никогда не знаешь, что именно может иметь значение, – сказал Ахиллес, в общем, чистую правду.

– Понятно… – Лесневский немного помолчал, склонив голову, потом решительно поднял на Ахиллеса глаза. – Признаться, мы с ней очень давно были в самых скверных отношениях. Это чисто семейное дело, вряд ли оно имеет значение…

– Да, разумеется, – сказал Ахиллес. – Я просто хотел узнать, отчего вы не были на похоронах, только и всего… Что было дальше? Вы поехали?

(Он и это знал от Ванды – что Лесневские-старшие туда ездили, но и здесь следовало соблюдать деликатность.)

– Поехали, – сказал Лесневский, и лицо у него словно бы застыло. – Я уже говорил, что несколько педантичен? Как и Казимир – пожалуй, это наша фамильная черта. Он никогда не приезжал ко мне в какой-то определенный день, разброс дат составлял два-три дня, но теперь его не было уже три месяца, и я немного забеспокоился. Сам не знаю почему. Если бы он заболел, или, не дай Господь… Экономка мне обязательно написала бы, она особа прилежная и добросовестная. Управляющего у него нет… как, впрочем, и у меня. К чему? Переговоры с крестьянами об аренде несложные, мы и сами в состоянии их провести. А сера на моих землях… Видите ли, я как раз занимаюсь у Зеленова серой и всем сопутствующим, так что дело привычное. Так вот, писем от экономки не было, но меня все равно грызла какая-то смутная тревога…

(Ну, разумеется, он жив, подумал Ахиллес. Ванда сказала, что куропаток отец и мать привезли с собой. Покойники на куропаток, как известно, не охотятся. Значит, он жив… и был достаточно здоров, чтобы сходить на привычные места пострелять куропаток.)

– И тревога, знаете ли, оправдалась, – продолжал Лесневский с напряженным лицом. – Я его в первый миг просто не узнал! Это был он и не он. Ничего от прежнего жовиального[81] толстячка: похудел невероятно, глаза ввалились, одежда висит как на пугале…

– Может быть, он болен? – предположил Ахиллес.