Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

Поэтому газетчики сами старались вести себя тихо. Показательно, что самоцензура была куда более эффективна, чем любая из систем контроля. Попытки подчинить газетчиков были особенно агрессивными там, где существовала монополия одной газеты; это применимо, впрочем, ко всем частям Европы, где издавались газеты. Во Франции «Газетт» (Gazette) была фанатичным приверженцем королевской власти, но то был лишь самый яркий пример всеобщего феномена. В Италии владельцам газет в Милане и Пьемонте повезло обосноваться в государственной типографии, в случае с Пьемонтом издатели еще и получали государственную пенсию[672]. Даже в Нидерландской республике, известной обители терпимости, буйная газетная какофония была подавлена к 1690 году. С того момента каждый город имел одну газету, которая пользовалась прибыльной монополией.

Было ясно, что газетчики предпочтут воздержаться от комментирования злободневной политики, этим объясняется утвердившееся предубеждение насчет публикаций новостей внутренней жизни. Но иной раз политическое давление превышало всякую меру, и новости внешней политики искажались в угоду приоритетам местных властей. Даже Каспар Штилер, который с воодушевлением отстаивал право широкого круга читателей на информацию, полагал, что не следует публиковать ничего такого, что может бросить тень на репутацию правителя. «Издатель должен помнить, кто он, где он живет и кто является его господином и повелителем»[673]. И если властям это будет угодно, издатели должны публиковать заведомо ложные новости. Неудивительно, что Штилер призывал читателей проявлять здравый смысл и относиться к известиям критически, обращая внимание на происхождение новостей, а также на то, прибыли ли они из католической или протестантской области.

Никто лучше газетчиков не знал, как трудно сохранять незапятнанную репутацию достоверного источника информации. Редакторы все время возвращались к этой теме, обещая читателям лишь отборные беспристрастные новости. «Лишь в одном, — заявлял Теофраст Ренодо в парижской «Газетт» (Gazette), — я не уступаю никому — в поисках истины». «Ландон Курант» (The London Courant) в 1688 году обещала писать «с беспристрастием честного историка, воздавая по справедливости всем участникам событий и описывая случившееся так, как оно действительно произошло»[674].

И нигде во всем мире эти громогласные заявления не повторялись с такой частотой и не отстаивались так рьяно, как в Лондоне, вотчине самой вздорной прессы эпохи. Однако надежда на то, что ослабление контроля на газетном рынке породит гражданский дискурс правдивости, была напрасна, так же, как и во время Французской революции, век спустя[675]. Лондонские газеты были не обременены тяготами, которые неизменно несла газета-монополист, но они не были свободны от политического давления. Ведь английские чиновники быстро сообразили, что газеты нужно приручить. Газеты быстро определялись с принадлежностью к вигам или тори, ведущие авторы получали гонорары за то, что продвигали интересы партии. В 1726 году лорд Боллингброк, тори, основал газету «Крафтсмен» (The Craftsman), чтобы выражать политическое мнение оппозиции в противовес администрации Уолпола. Роберт Уолпол поступил довольно разумно, основав в ответ собственный печатный орган. В последнее десятилетие на посту премьер-министра он контролировал пять газет и выплачивал всего 50000 фунтов — колоссальная сумма — наемным газетчикам[676].

Сколько же стоила свободная пресса? Какова была цена настойчивых призывов к преданности незапятнанной правде? Дожив до конца первого века своего существования, пресса столкнулась с удивительным парадоксом. Чем больше газеты расширяли круг читателей и чем больше они имели политического влияния, тем меньше им доверяли. Такое сложное наследие внесли они в век Просвещения.

Глава 13 Век журналов

Споры относительно правдивости средств массовой информации отражали кризис авторитетов в новостном мире. С развитием культуры соперничества в политике новости как будто сделали шаг назад. Поиск фактов растворился в тумане мнений, раздавленный насилием и манипуляциями, которые творились в политическом мире. Политика испортила новости. Эту проблему, конечно же, разрешить невозможно. Необходимость использовать печатное слово как инструмент пропаганды будет продолжать испытывать критические способности читателей и в наши дни. Первые намеки на дальнейшее движение появились в XVIII веке в новой форме периодических публикаций, далекой от назойливой газетной прессы. Так начался век журналов.