Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

Постоянные воззвания прессы к утверждению новой нации не могли пройти незамеченными. Когда Джеймсу Мэдисону доверили подготовку Билля о правах в 1790 году, первой поправкой к Конституции, гарантированной Конгрессом, стало обещание «не издавать законов… ограничивающих свободу слова и печати». Но этой свободе еще предстояло пройти испытание господствующей моралью, социальными условностями и агитационной политикой. На тот момент никакого противоречия между утверждением в Билле о правах в Вирджинии о том, что «свобода печати является одним из оплотов свободы и не может быть ограничена деспотичным правительством», и Актом против разглашения ложных новостей 1792 года, не было. Такое непризнанное напряжение подготовило арену для бурного расцвета враждебной агитационной культуры публичных дебатов, которая стала одновременно благословением и проклятием политики новой нации.

Пустая темница

14 июля 1789 года около девятисот горожан собрались вокруг Бастилии, старой парижской тюрьмы, бывшей на тот момент преимущественно арсеналом. Немногое осталось от авторитарной системы lettres de cachet, лишавшей свободы без суда, тем не менее это здание все еще было могущественным символом, и толпа собиралась освободить если не пару оставшихся там узников, то по крайней мере склады с порохом. Утро прошло в нервных переговорах между повстанцами и маркизом де Лонэ, командиром маленького гарнизона. Они ни к чему не привели, завязалась схватка, прогремели выстрелы. Прибытие революционных сил, в том числе солдат, заставило гарнизон сдаться. Лонэ и его солдат вытащили наружу и прикончили. Остальных выпроводили, а толпа тем временем завладела артиллерией[860].

В такой беспокойный и замечательный с точки зрения политики момент истории трудно было предположить, что именно этот день станет новой зарей истории Франции: с 1880 года он стал нацио-нальным праздником. Было освобождено всего семеро заключенных. Среди них было четыре фальшивомонетчика и два приговоренных к заключению в сумасшедшем доме. Это едва ли соответствовало образу политических пленников или жуткой славе Бастилии. Реакция периодики, как во Франции, так и за границей, была очень сдержанной. «Газетт де Франс», естественно, вообще проигнорировала происшествие. Иностранная пресса докладывала о нем как об уличных беспорядках, не придавая большого значения. На самом деле, в смысле реальной политической силы, оно не стоило ни созыва Генеральных Штатов, ни Клятвы в зале для игры в мяч, ни вынужденного возвращения короля из Версаля. Из событий революции мятеж в Гренобле в 1788 году был куда более серьезным вызовом старому режиму, хотя сейчас о нем едва вспоминают.

Во всем виноваты новые парижские журналисты, которые спасли взятие Бастилии от забвения. Памфлеты, написанные в праздничном тоне, иллюстрированные листовки представляли падение пустой темницы символическим пробуждением угнетенных людей[861]. Эту тему подхватили и газеты. «Вчерашний день, — писал Антуан-Луи Гордас в своем «Курьер де Версаль а Пари», — навсегда останется в нашей истории: он открыл путь величайшей и, пожалуй, самой удачной революции»[862].

Необыкновенные события, разворачивавшиеся во Франции с 1789 по 1794 год, сопровождались наплывом новостей во всех средствах информации: памфлетах, журналах, листовках и политических куплетах[863]. Предреволюционный политический кризис и созыв Генеральных Штатов стимулировал неуклонный рост политических памфлетов: около 1500 разных наименований в 1788-м, по крайней мере 2600 во время выборов в Штаты в первые месяцы 1789-го. Это был просто космический взлет по сравнению с четырьмя сотнями или около того, которые издавались за двенадцать лет до 1787 года[864]. Тщательно внедрявшаяся старым режимом доктрина контроля над прессой, продержавшаяся больше 150 лет, теперь просто исчезла. Пока Национальная Ассамблея была занята длительными и серьезными дебатами по поводу свободы прессы, события продолжались, а с ними и книготорговля.