Изумруд из Сан-Донато

– А если вам снова захочется пострелять? – вмешался Секеринский, – Кто вас остановит, если не будет власти? Народ?

– Конечно, народ!

– А кто защитит народ от вас? – не выдержал Николай.

Изрядно захмелевший адъютант вновь присоединился к беседе:

– Дом Романовых вечен и неистребим!

Потом распили новую бутылку в жаркой дискуссии с эсером. После чего решено было отправить кого-то за водкою еще. И с пьяных глаз едва не отправили эсера, который тоже стопочку-другую за компанию «под рукав» пропустил.

– Раз с нами пьет, то пусть за водкою и сходит, – упрямо настаивал уже основательно пьяный адъютант, – хоть какая-то польза будет от его революции.

Эсер вроде бы охотно вызвался, но полковник, находясь еще в остатках трезвой памяти пресек явно обозначившийся побег опасного преступника «за водкой». В итоге честь «побега» досталась унтер-офицеру, который зашел доложить о том, что заступает в наряд.

А пока его ждали, жадно выпили, опять же «под рукав» тщательно охранявшийся пинхусов запас «Шустовского».

– Не каждый день кадетов Государь «солдатским Егорием» награждает!

– Я от души вас уважаю, юноша! – клялся Николаю в добром расположении сердца бомбист, – Вы имеете право на убеждения. Вы их с оружием в руках отстаивали! Вы – наш человек!

– Ну да, ну да… А все же, Николай, а кто у вас при Дворе? Кто ваш ангел-хранитель?

Потом…

А вот потом Николай уже не очень хорошо помнил. Пил то он, пожалуй, менее других. Но густой табачный дым его немного подвел. Он так и не смог ответить «Пинхусу» на столь мучивший его сакральный вопрос.

***

К полуночи Николай попал в корпус в горизонтальном положении. Жандармские унтер-офицеры его просто внесли.

– Да, господа, его сегодня расспрашивать бесполезно, – выдохнул дежурный офицер, – Но правило Петра гласит о том, что, если матрос, возвращаясь из увольнения, упал на землю головой к кораблю, наказанию он не подлежит. А этот умудрился лежа до койки добраться. Браво! Так и запишем: вернулся из увольнения без замечаний.

Николай был еще в том счастливом возрасте, когда алкоголь, отступая в процессе отдыха не приводит к спазмам сосудов. И поэтому всю ночь снились ему чудесные сны. Вещие.

Ему снилась погибшая несколько лет назад мама.

Париж. Третий этаж Эйфелевой башни.

Летним солнечным днем даже сильный ветер дует приятно. Особенно, если ты на небывалой высоте третьего, самого высокого этажа недавно построенной Эйфелевой башни и можешь смотреть на всех сверху вниз.

– Мама, а что такое полет мысли? – Николай в возрасте десяти лет, одетый в детскую морскую форму, обращается к матери по-французски. Малыш в полном восторге от распростертого под его ногами Парижа.

– Это когда ты там, внизу, а можешь смотреть на всё словно бы с этой башни.

– Когда люди, как муравьи? Как Наполеон?

– Как Наполеон, – отвечает ему так же по-французски молодая миловидная женщина, одетая с лаконичным изяществом в элегантное светло-серое платье и шляпку с фиолетовым пером, – Кстати, посмотри вон на тот купол. Это собор Дома инвалидов. Под ним его усыпальница.

– Мама, а это наше настоящее Отечество?

– Отечество – это слишком формально, – женщина переходит на русский, – Русские говорят – Родина. Нет, мой милый, это моя Родина. Я родилась в Париже. А твоя Родина там, в России, – мать указывает ему на Восток.

– Мама, а кто в России Наполеон?

– В России нет Наполеона. В России есть только царь. Но он очень сильный.

– У моей Родины должен быть свой Наполеон.

– Вот ты им и будешь. Царь тебя заметит и сделает своим Наполеоном.

– Наполеоном никто не может сделать, – замечает малыш, как бы про себя, – Наполеоном можешь стать только сам.

И вдруг он слышит за спиною голоса:

– Держу пари, мой друг. Дамочка одинокая, да еще и с прицепом. К сладкой жизни приучена и потому в номера последует непременно.

– Дороже двадцати франков вряд ли стоить будет. В парижах дамочки то не кобенятся.

– А что, может прямо подойти и спросить? Но на ней шляпка франков за 200. Непременно за «лямур» попросит все пятьдесят.

– А ты с двадцати начни. Пусть место знает. А уж ежели от ворот поворот, то тогда и потрафить можно.

Николая словно кипятком ошпарило, когда он понял, что речь идет именно о его маме и о нем самом. Он посмотрел на говоривших:

– Бог мой! Да это же эсеры. Это «одинаковые»!

И действительно говорившие по-русски одеты в одинаковые картузы, тужурки, штаны и сапоги.

– Откуда они здесь взялись? У одного лицо явно Скальковского, а у другого – жандармского подполковника из Тагила.

Тот, что похож на Скальковского и настаивал на пятидесяти, вальяжной походкой направился к матушке Николая. Он, как бы невзначай, прижал мальчика к перилам, отодвигая корпусом его куда подальше:

– Мадам, чудный вид на Париж, не правда ли?

Матушка брезгливо поморщилась и, не давая ответа, отвернулась.

Однако «террорист» в кепке и рабочей тужурке продолжал наседать:

– А если быть проще, мадам? Это так освежает.