Изумрудная муха

Люба трясущимися руками нашла пальто и шарф, оделась и стала искать сумку. Помнила, что повесила её на вешалку рядом с пальто. Но сумки не было. Не иголка в стоге сена, большая кожаная сумка-мешок, чешская, на длинном витом ремне, Люба носила её через плечо. В неё влезали книги и небольшие коробки с библиотечными карточками, когда в санитарные дни сотрудников отпускали работать дома. На вешалке сумки не было, не было и на подзеркальнике – там рядом с телефоном могла бы уместиться только дамская сумочка и перчатки. Люба прошла в кухню – там тоже не было сумки. Мистика какая-то, подумала она, села на лавку и решила дождаться Степана Кузьмича. Он вскоре появился с зелёным ночным горшком и прошаркал с ним в ванную. Долго плескалась вода, а затем он нырнул обратно в комнату, за портьеры. Через минуту вышел в кухню к Любе. В одной руке он держал статуэтку – того самого косолапого мишку с бочкой мёда, в другой – мишкину лапу с ковшом.

– Опять досталось косолапому. Второй раз буду приклеивать ему лапу, – сказал Степан Кузьмич с той же своей безумной улыбкой. – Сумка твоя здесь, я её взял, положил туда деньги.

Сумка была на табуретке под фартуком. В комнате зазвонил колокольчик.

– Ты уж подожди меня, вот наказание, что там опять…

Через минуту он вышел, сказал, что тётя Мура просит очень её зайти к ней, умоляет. Люба скинула пальто и прошла в комнату, остановилась на пороге. Старуха, обливаясь слезами, с трудом, почти шёпотом заговорила:

– Любка, слушай, ты уж меня прости. Измучили меня боли. Привези ты мне из Москвы хорошего врача, лучшего, по горлу. Здешние морочат голову, от их лекарств мне ещё хуже. Скажи, что отблагодарю как положено и сверх того. Уж так помирать не хочется, родненькая, помоги! Жить хочется. На кого я это всё оставлю?

Слёзы бежали по морщинам, исчезали в складках на шее. Она утирала глаза промокшим от слёз платочком. Люба пообещала выполнить просьбу, просто чтобы поскорее вырваться от стариков. Она понимала, что задача трудная, почти невыполнимая. Кто сюда поедет?

Провожая Любу, Степан Кузьмич со слезами в голосе говорил:

– Уж ты её прости, у неё такие приступы из-за боли. Заговариваться стала. Она потом прощения просит. Плачет. Ты уж нас не бросай. Раньше я всё сам из Москвы возил, а теперь не могу, ноги отказывают. Кристинка будто возила, да врала, что из Москвы, куры старые, перемороженные, из местного магазина, а брала деньги как за парных цыплят из диетического с Арбата. Любонька, я тебе позвоню…

Люба выскочила из дома и быстро пошла по бульвару. Обиды, чувства оскорблённого достоинства не было, был ужас и омерзение. И горечь потери. Да, именно потери. Жалости не было. И всё-таки не хотелось терять драгоценных воспоминаний. Она зашла в пристанционный буфет, выпила сладкий рыженький напиток, который продавали как чай, и съела пончик с повидлом, пахнущий прогорклым растительным маслом. Забежала в грязный туалет, долго мыла руки ледяной ржавой водой. Поднявшись на перрон, села на лавочку и закурила. У неё до сих пор тряслись руки. Выкурив одну сигарету, достала вторую, закурила. На душе полегчало. Она намеренно пропустила электричку на Москву и дала волю размышлениям. Пришли на память весёлые прогулки с Мурочкой и семейные праздники, когда после войны Мурочка и тётя Варя приезжали к ним в гости.