Изумрудная муха

Люба перевела дух. Не сходи с ума. Никакая не колдунья, не злая Баба-яга. Тётя Мура как тётя Мура. Ей, должно быть, за девяносто. А ты что ожидала увидеть? Старость всех уродует. Лишь бы голова была светлая. Возможно, испортился характер, но болезнь делает человека раздражительным. Люба решила не реагировать на колкие замечания старой тётки. Почему тётки? По сути, Мурочка являлась ей двоюродной бабушкой, ещё когда бегала с ней наперегонки на Болотке. Забавно. И словно для того, чтобы окончательно развеять злые чары, прекрасные рокайльные куранты пропели три часа дня.

– Нравится тебе у меня? – словно из подземелья донёсся до Любы скрипучий голос тёти Муры. – Фарфоровые игрушки – моя страсть. Рассматриваю их часами, они мне пляшут и поют, с ними не скучно, они как живые.

– Их плохо видно. Если бы поднять шторы, а заодно открыть форточку и проветрить…

– Воздуха мне хватает. Шторы опускаем, чтобы мебель и краски на фарфоре не выгорали, да от любопытных глаз! – наставительным тоном произнесла тётя Мура, не дав себе труда выслушать внучку. – Второй этаж, под окнами шпана ходит, не приведи бог высмотрят, залезут. С участковым я в хороших отношениях, но не может же он сторожить моё добро. Я за свою жизнь научилась с властями уживаться. Потому что поняла, что они такие же грешные, как все люди. Где улыбкой, где лестью, где подарочком ерундовым жене, детишкам. Тёще просто привет передашь – и человеку уже приятно. Только с нэпманом тогда чуть не засыпалась, да и то ноги успела унести и часики с собой прихватила, те, что только сейчас пробили. Французской работы, старинные! Один обожатель помог сюда перевезти. Таких даже у моего миллионщика не было! – она хохотнула, но тут же закашлялась и схватилась за горло. – Проклятая ангина… А Степана я любила, хоть сестрицы и мололи, что, дескать, поймала дурака, чтобы за его спину спрятаться. Мне Варвара всё передавала, что про меня в вашем доме мололи. Щучкой меня называли. Варька ведь дурочка была! Доверчивая. Всему верила. Ихней партии поверила. И тому студенту поверила, большевичку, который её обрюхатил. Она от него аборт сделала, чуть не померла. Он потом её бросил, да. Может, к лучшему, его в тридцать восьмом расстреляли как врага народа. И её бы с ним закатали… А ты не знала? Она только мне сказывала, наверно, и Софье, молчальнице, тихоне… Лизка, чай, не знает, и не надо ей знать. Ох, Варька… Теперь ходит с постной рожей, как монашка, идейную из себя строит. Ни одной книжки сроду не прочитала, дремучая. Только газеты. Башка забита тем, что там вычитает. И Степан такой же… Партийный, прости господи… А Варька – одно слово: счетовод. Услужливая дурочка, хе-хе… Сунешь ей пару чулок или кофточку не очень старую, она всё и выложит, язычок распустит, рада стараться… хе-хе-хе… Мышь белобрысая, – тётя Мура снова закашлялась, задохнулась, даже вспотела.

Люба встала, чтобы подать ей чашку с водой, которая стояла с краю на туалетном столике.

– Сядь! Не вздумай звать Степана. Теперь он мне враг. Это он меня отравил… Ждёт не дождётся, когда я помру. У него три любовницы местные и, может, ещё кто-то. Не веришь? Ладно одна, а то ведь три здесь и наша врачиха, это она его научила. Да, не спорь, я лучше знаю! Ох, род человеческий! И вся наша семейка – поганое семя! Бабы все гулящие, и мужики гуляки. Когда Иван в плену был, у Соньки завёлся содержатель. Был такой! Только Иван из них из всех был честный. Воистину святой человек! Евангелие читал, знал все молитвы и псалмы, ирмоса пел по праздникам… У твоего папаши любовницы тоже водились. Он в командировках, как же! Знаю я эти командировки! Недаром Лизка бесилась. И у неё полюбовники были, не спорь, были! Большая мастерица небылицы сочинять! У неё гастроли, концерты! Как же!

– Папа из командировок статьи привозил, а о гастролях и концертах сообщали газеты… – пыталась с жаром возражать Люба.

– Вздор! Мне лучше знать! Все артистки такие! Шлюхи, потаскухи! Ты ведь врёшь, что библиотекарша, тоже небось артистка. Шляешься по мужичкам, хе-хе. Знаю, зачем ты приехала, Лизавета подговорила, дескать, Мурка помирать собралась… Успей, мол, побольше прихватить, пока Степан не загрёб себе и своим любовницам все Муркины богатства… У-у-у! Вся в мать пошла, все лычки-обрезочки! Глаза бы не глядели…

Люба вскочила и бросилась к двери. За портьерами наткнулась на Степана Кузьмича. Он уже спешил к больной с мутной жидкостью в стакане.

– Подслушивал, холуй, я так и знала! Опять яд мне несёшь?! А я не помру! Вперёд тебя в могилу сведу! Не буду я пить эту отраву! А-а-а… – из комнаты донеслись стоны, и ругательства, и хныканье Степана Кузьмича. Что-то грохнулось об пол, но ковёр приглушил звук. Потом всё стихло.