Изумрудная муха

Они вернулись в Москву. Иван получил от завода две небольшие комнаты в густонаселённой коммунальной квартире в Подколокольном переулке, но на заводе обещали со временем улучшить жилищные условия его семьи. К ним из барака переехала жить Варвара. Её привёл случай. В рабочей газете увидела фотографию Ивана – он был отмечен как один из лучших рабочих. На заводе ей дали адрес, и она с узелком скудных пожитков однажды утром в воскресенье неожиданно выросла на пороге. Её не сразу узнали. Из смешливой миловидной девушки она превратилась в сухопарую, неулыбчивую, замкнутую службистку. Сразу заявила, что поселится временно, ей должны дать комнату от учреждения, в котором она служила бухгалтером. О прошлом своём ничего не рассказывала. Семья приняла её радостно, с расспросами не приставали. Варвара в начале войны окончила курсы сестёр милосердия и уехала на фронт. От неё пришло два письма, а дальше о ней ничего не было известно. Она затерялась в вихре революции. Постепенно Варвара «оттаяла», стала улыбаться, задаривала Лизоньку конфетами. Но о прошлом молчала. Только на вопрос любопытной Мурочки, почему у неё поредели волосы, ответила сухо, что это после тифа. Пройдёт много времени, прежде чем она откровенно расскажет сёстрам, что ей пришлось испытать за те годы.

Позже старшие сёстры судачили о Мурочке. Сестрица то исчезала, то появлялась в семье у Ивана и Софьи. Была какая-то история с курсантом, с которым у Мурочки была связь в Новогирееве. Говорили, что она втянула его в свои делишки. По ночам они шарили по соседним брошенным богатым дачам и добирали остатки былой роскоши – у Мурочки был особый нюх на зарытые богатства, говорили сёстры. Тащили ковры, канделябры, картины, серебро, фарфор. Потом перетаскивали украденное в подвал под сторожкой. Там после Малинникова оставалось дюжины две бутылок вина, и Мурочка щедро угощала им своего молодого хахаля. Однажды подбила его украсть старинные китайские вазы, украшавшие вестибюль клуба. Вазы он украл, но его заметили. Мурочка вазы припрятала, он сознался, но сказал, что продал цыгану на станции. Подельницу не выдал. Он угодил под трибунал, и Мурочка даже не попыталась узнать, что с ним стало. Она спокойно продолжала работать в той же военной части. Во время НЭПа был у неё роман с дельцом, бывшим часовщиком, теперь продававшим иностранцам меха. Но вовремя почуяв, что это может плохо кончиться, обобрала его и сбежала в Новогиреево. Там всё припрятала и вернулась к Софье и Ивану. Отсиживалась у них год, потом уехала к себе. Накануне войны работала кассиршей на станции. Там тоже произошла история – выявили недостачу, она выкрутилась, подозрение пало на начальника станции (он был в доле – считали сёстры), его сняли, он попал под следствие… Дело кончилось лагерями. Мурочка опять вышла сухой из воды и продолжала работать на своём месте. В конце войны нашла место повыгодней – сестрой-хозяйкой в госпитале. (К ней благоволил главный врач.) Не надо было тратить деньги на еду, сотрудники питались в столовой госпиталя. Особенно нападала на тётю Муру Варвара. За глаза, конечно. Называла Мурочку авантюристкой, говорила, что она использует мужчин. «Вот тебе и глупышка, пустышка, мартышка, врушка, притворяшка!» – шептались. Но ни одна из них не произнесла слово «воровка». В семье воровство считалось последним делом, страшным преступлением. Дед Иван ничего этого слушать не хотел. Елизавета Ивановна – до поры – считала это досужими вымыслами некрасивой завистливой тётки, которую никто не взял замуж. И всё-таки Варвару она жалела. И уважала за честность. Мурочка сумела подольститься к удачливой племяннице, заискивала перед её мужем и, казалось, искренне привязалась к маленькой Любе. Приезжала в гости, задаривала Любашу самодельными куколками, ходила с ней гулять. Тогда и появился Степан Кузьмич… Только после смерти бабушки Софьи, когда деда Ивана уже не было в живых, Елизавета Ивановна произнесла страшное слово «ворюга!» – и как припечатала.

Люба не сразу пошла домой. Купила в рыбном магазине на Пятницкой треску на котлеты и в том же магазине мандарины. До Нового года оставался месяц, надо было «хватать», пока что-то есть на прилавках. Мандарины в рыбном были неожиданностью, в овощном они два года не появлялись. Могли и не «выбросить» на прилавок, а сбыть «своим» по «свободным» ценам из-под полы. Торговля шла вразнос, вызывая негодование у москвичей.

Люба не сказала дома, что была у стариков. Сделала вид, что пришла с работы.

– Не звонил Степан Кузьмич? Позвони сама, узнай, как там старуха, – вполне ожидаемым вопросом встретила её Елизавета Ивановна. – Катерина у Петюни, он повёл её знакомиться со своей мамашей. Наставляла её, чтобы вела себя пристойно, характер не проявляла, но и не тушевалась. Ужин на плите.

Был час, когда Елизавета Ивановна выходила на связь с Домом ветеранов сцены.