Изумрудная муха

– Мы? Бедные?! Мой муж первый ювелир на весь Харьков! К нему из Одессы приезжают, из Киева! У него золотые руки. Его изделия на выставках… Сейчас он постарел, занимается только починкой. Да, я обирала папашу. Сознательно. Он не мне должен был, а маме моей. Она всю войну его ждала. Мы в деревне у родных прятались. Мама работала в поле. Меня кормила. Сама голодала. Когда папаша с ней развёлся, она заболела, сердце такого предательства не выдержало. Мы вернулись в Харьков, она работать не могла, всё по больницам. Инвалидом стала. Я пошла на завод к станку в пятнадцать лет. Училась в ремеслухе. Алименты грошовые. Полуголодная ходила. Маму надо было тянуть. Наш дом на окраине города сгорел. Мы ютились по углам за занавеской в общаге. В нашем дворе на первом этаже ювелирная мастерская была. Над ней жил её хозяин Наум Гольдман. Вдовец, жена и дочка погибли в концлагере. Не успели выехать. Фронтовик, был ранен, контужен. Много медалей имел. Жалел нас с мамой. Меня зазывал к себе и кормил обедом. Конфетами угощал. Маме в кастрюльке посылал курочки кусочек, рыбку. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, пришёл к маме просить моей руки. Она сначала была против – он был старше меня почти на тридцать лет и старше её, моей матери. Я согласилась. Надоела полуголодная жизнь. Наум обеспечил нас всем. Маме нашёл врачей. Отправлял нас с ней в санатории, в Крым и в Кисловодск. Маму уважал, любил, заботился. С таким сердцем двадцать с лишним лет прожила. В достатке, в ласке. Меня снял с работы, баловал. Я родила ему трёх сыновей. Выучил их, вывел в люди. Младший, Илюша, остался с отцом – мы папочку одного не оставляем. Да, а деньги из своего папаши я тянула. На бедность жаловалась, да. Не желала ему счастья с этой, как её, Мурочкой. И чем больше он на неё жаловался, тем больше я радовалась. И просила ещё, ещё… Видит Бог, я на себя ни копейки не потратила. Всё на маму. Я ей такой памятник на кладбище поставила – весь Харьков ходил смотреть. На поминки чуть не полгорода пришло! С Наума мы с сыночками пылинки сдуваем. Он постарел, и былые раны мучают. Но крепится, настоящий мужчина. Дай Бог, чтобы исполнилась вся долгота его дней, чтоб он жил так долго, как прародитель его Авраам… Поминать я буду маму, только маму. А вы как хотите. Ну вот, я высказалась. Угощайтесь, миленькие. Люба, вы совсем тут исхудали.

Тришин сидел притихший. Ребята опустили глаза. Вот тебе и поминки, Степан Кузьмич, не без иронии подумала Люба. Валентина ей нравилась. Но начать трапезу не получилось. В квартиру неожиданно ворвались Капитолина Семёновна, Анжела и Кристина. Они были возбуждены, встрёпаны, как будто сбежали из какой-то перепалки. Ворвались беспрепятственно. Уводя арестованных, оперативники не сочли необходимым захлопнуть за собой дверь, только прикрыли. Капитолина Семёновна закричала, что у неё остались тут тапочки, встала на коленки и, запустив руку по плечо под ковёр, принялась, пыхтя, шарить под кроватью. Даже Тришин растерялся. Он направился было к ней, но его отбросили в сторону Анжела с Кристиной. Упав на колени, они тоже стали шарить руками под кроватью. Капитолина Семёновна вдруг выпрямилась. Её спутницы вскочили, повисли на ней. Но она стряхнула их, неожиданно для её комплекции проворно подбежала к окну и сделала такой жест, как будто что-то выбросила за окно. После чего повернулась и выскочила из квартиры. За ней, ругая её последними словами, кинулись Анжела с Кристиной. Драка продолжилась под окном. Затрещали кусты, женщины ползали по газону, копались в сырой после дождя земле, осыпая Капитолину Семёновну крепкими ругательствами. Тришин, высунувшись из окна, пронзительно свистел. Валентина припала к окну, и за ней ребята. Они хохотали. Подошла к окну и Люба. Капитолина Семёновна отбилась от нападавших женщин и побежала к станции. Они нагнали её, все трое рухнули в грязь, извалялись в куче прелых листьев. Вскочили и побежали дальше, толкая и награждая друг друга тумаками. Тришин свистел им вдогонку.

– Не пойму, чего они тут ловили, – заметил озадаченный Тришин. – Вроде она что-то будто выбросила за окно.

– Муху, наверно, – предположила Люба.

Все засмеялись, им понравилась Любина шутка. Но Люба не шутила. Только не стала ничего разъяснять. А они всё смеялись и смеялись.

– Муху ловили! Скажете тоже! В грязи! Колотили друг друга, непристойности орали, ну и женщины, стыд и срам, – огорчался Тришин. – Не ожидал, не ожидал… Грешки за ними водятся, но такое…

Олег и Игорь подкрепились и отбыли в Москву. Повеселевший Тришин выложил бумаги на стол. Валентина, пристально посмотрев на Любу, великодушно заключила, что описью она займётся с Тришиным, а Люба в это время пусть поспит. Ей ещё домой надо добираться. Спала Люба часа три. Прощаясь, Валентина её расцеловала и насовала ей в сумку и в карманы плаща конфет. Участковый Тришин пожал ей руку, пожелал здоровья и благополучия её семье. Страница под названием «Расторгуево» для Любы была окончательно перевёрнута. Милицейская машина подбросила её до станции.