Изверг. Когда правда страшнее смерти

Да, в этот миг отчетливо проявился его панический страх перед расправой. Он предпочел жить среди людей с атрофировавшимся инстинктом кулачного боя, но всякий раз, возвращаясь в родную деревню, наверняка ощущал его опасную близость. Подростком он читал в маленьких бледно-голубых глазках дяди Клода издевку – презрение человека, живущего без затей, на своем месте и в ладу со своим телом, к нему, девственнику-заморышу, прикрывавшемуся от жизни книжками. И позже за восхищением, которое весь клан выказывал преуспевшему отпрыску, он чувствовал грубую силу, готовую прорваться при первом удобном случае. Дядя Клод шутил с ним, награждал дружескими тычками, доверял ему, как и все, свои деньги, но он единственный время от времени осведомлялся о них. Если в ком-то и шевельнулось когда-нибудь подозрение, то это мог быть только он. Ему достаточно было это подозрение обмозговать, чтобы понять все и припереть племянника к стенке. Тогда он избил бы его. В суд, конечно, тоже подал бы, но это потом, а первым делом отдубасил бы хорошенько своими кулачищами. Очень больно.

Серж Бидон, по отзывам всех, кто его знал, никогда мухи не обидел. Угроза, если она и прозвучала, была, конечно, риторической. Тем не менее Жан-Клод боялся до потери сознания. Не решался даже ходить домой привычной дорогой: все его тело упиралось. Один в своей машине, он рыдал, всхлипывая: «Меня хотят побить… Меня хотят побить…»

В последнее воскресенье перед Рождеством, выходя из церкви после мессы, Люк, оставив на минутку свое семейство, подошел к Флоранс, которая была с детьми, но без Жан-Клода. Перед причастием читали Евангелие, то место, где Иисус говорит, что нет смысла в молитве, если не живешь в мире со своим ближним. Он шел предложить мир, чтобы до Рождества положить конец этой глупой распре: «Ладно, слушай, ну не согласна ты с нами, что мы выперли того типа, твое право. Кто сказал, что обязательно во всем соглашаться с друзьями, и что ж нам – из-за этого всю жизнь собачиться?» Флоранс просияла улыбкой, и они расцеловались, от души радуясь примирению. Все-таки, не удержавшись, Люк добавил, что если Жан-Клод был против, мог бы сразу сказать, обсудили бы… Флоранс нахмурилась: «Но ведь он и сказал, разве нет?» Нет, покачал головой Люк, не сказал, за это-то на него и имеют зуб. Не за то, что он принял сторону бывшего директора, так как это его святое право. А за то, что проголосовал, как все, за его смещение и только потом, ни с кем не посоветовавшись, поднял бучу против решения, с которым сам же согласился, всех выставив идиотами.

По мере того как Люк говорил, скорее из стремления к исторической точности, но при этом возвращаясь к обидам, которые от всего сердца решил забыть, Флоранс менялась в лице. «Ты можешь мне поклясться, что Жан-Клод голосовал за отстранение директора?» – уточнила она. Конечно, он мог поклясться, и все остальные тоже. Но теперь, заверил он, это не имеет значения, топор войны зарыт, давайте отпразднуем Рождество все вместе. Но чем дольше он твердил, что инцидент исчерпан, тем яснее понимал, что для Флоранс это не так. Наоборот, его безобидные, как ему казалось, слова разверзли в ней бездну: «Он же говорил мне, что голосовал против…» У Люка даже не повернулся язык сказать, что это не важно. Он чувствовал: важно, что-то очень важное произошло сейчас, ему пока непонятное. Казалось, Флоранс рушится, как взорванный дом, у него на глазах, здесь, на церковной паперти, и он ничего не может сделать. Она нервно привлекала к себе детей, удерживала ручонку Каролины, которой хотелось домой, поправляла Антуану шапочку. Ее пальцы сновали, точно пьяные осы, а губы, побелевшие, словно от них отхлынула вся кровь до капельки, тихонько повторяли: «Значит, он солгал мне… солгал мне…»

Назавтра после уроков она перекинулась у ворот школы парой слов с женщиной, муж которой тоже работал в ВОЗ. Та собиралась с дочерью на елку для сотрудников и спросила, будут ли там Антуан и Каролина. Услышав это, Флоранс отчего-то побледнела и произнесла едва слышно: «Все, на этот раз мне придется поссориться с мужем».

На суде, когда его попросили объяснить, что это могло значить, он сказал, что Флоранс много лет было известно о том, что для сотрудников ВОЗ устраивается елка. Им случалось спорить на эту тему, он отказывался водить туда детей, потому что считал зазорным пользоваться такого рода привилегиями, а она жалела, что его чересчур строгие принципы лишают их возможности повеселиться. Вопрос женщины мог вызвать у Флоранс некоторую досаду, но подействовать на нее как откровение – вряд ли. К тому же, добавил он, возникни у нее хоть малейшее сомнение, ей достаточно было снять трубку и позвонить в ВОЗ.

– А кто поручится, что она этого не сделала? – спросила судья.