Изверг. Когда правда страшнее смерти

Поскольку нет никаких оснований думать, что друзья солгали, мне представляется, что он действительно выразил несогласие, но так неуверенно, что этого не только не вспомнили потом, но и в тот момент просто не зафиксировали. Можно сказать, не услышали – настолько привыкли, что он со всем соглашается. А сам он настолько не привык подавать голос, что помнит не реальное звучание своего выступления (наверное, пробормотал себе под нос невнятную тень протеста), а возмущенный ропот, кипевший у него внутри, который он тщетно пытался озвучить. Вот он и услышал свой голос, со всем подобающим жаром высказавший то, что ему хотелось высказать, а не то, что услышали другие. А может быть, он ничего и не говорил вовсе, только хотел сказать, мечтал сказать, жалел, что не сказал, и в конце концов вообразил, что это было сказано. Вернувшись домой, он все рассказал жене – и о заговоре против директора, и о том, как он по-рыцарски за него вступился. Флоранс была женщиной строгих правил, но не ханжой, и не любила, когда вмешивались в чужую личную жизнь. Ее тронуло то, что ее муж, покладистый по натуре, вымотанный болезнью, занятый куда более важными делами, готов скорее поступиться своим комфортом, чем поддержать неправедное дело. И когда в начале учебного года Флоранс обнаружила, что переворот таки совершился, директор разжалован в рядовые учителя, а на его место заступила учительница, своим бездушным фарисейством всегда ее раздражавшая, она с присущей ей энергией возглавила крестовый поход в защиту гонимого, провела работу с матерями учеников и вскоре склонила на свою сторону часть родительского комитета. Демарш административного совета был опротестован. Родительский комитет и административный совет, до сих пор прекрасно ладившие между собой, стали враждующими лагерями, во главе которых стояли соответственно Флоранс Роман и Люк Ладмираль, друзья с незапамятных времен. Вся первая четверть была отравлена этой враждой.

Жан-Клоду мало было просто поддерживать жену – он еще подливал масла в огонь. Этот кротчайший из людей во всеуслышание заявлял у школьных ворот, что он выступал в защиту прав человека в Марокко и не допустит, чтобы их попирали в Ферне-Вольтере. Не желая прослыть ханжами, сторонники административного совета и новая директриса доказывали, что дело не в моральном облике бывшего директора, а в его из рук вон плохом руководстве: он просто не тянул, вот и все. Жан-Клод возражал, что это не преступление, с кем не бывает, всегда лучше постараться понять и помочь, чем осуждать и клеймить. Вопреки устоям и принципам, он ратовал за человека, слабого и грешного – того, кто, по словам апостола Павла, доброго, которого хочет, не делает, а злое, которого не хочет, делает. Сознавал ли он, что защищает самого себя? Но уж наверняка он сознавал другое: что очень сильно рискует.

Впервые в их маленьком сообществе к нему проявляли интерес. Прошел слух о том, что это он заварил всю кашу. Одни недоумевали, почему он вдруг изменил взгляды, другие говорили, что беспринципный директор с ним в большой дружбе. Однако все сходились на том, что его роль в этой истории не вполне ясна. Люк, хоть и злился на него, пытался как мог успокоить страсти: у Жан-Клода серьезные проблемы со здоровьем, его можно понять, он не совсем соображает что делает. Но остальные приверженцы административного совета жаждали с ним разобраться, что само по себе представляло для него смертельную опасность. Восемнадцать лет он этого боялся. Все эти годы судьба хранила его, и вот теперь это произойдет не по воле слепого случая, против которого он бессилен, а по его собственной вине – впервые в жизни он высказал вслух, что думал. Страх его перешел в панику, когда сплетник-сосед сообщил ему свежие новости: Серж Бидон, один из членов административного совета, грозился его побить.

Самыми впечатляющими на суде были показания дяди Клода Романа. Он вошел, краснолицый, коренастый, в костюме, едва не лопавшемся на его могучих плечах, и, когда встал на свидетельское место, то повернулся лицом не к присяжным, как все, а к подсудимому. Сжав кулаки и подбоченясь, уверенный, что никто не посмеет сделать ему замечание, он смерил племянника взглядом. Пауза длилась, наверное, с полминуты, а это очень долго. Тот не знал, куда деваться, и все в зале подумали одно и то же: причиной были не только угрызения совести и стыд, несмотря на расстояние, стекло и жандармов, он боялся, что его ударят.