Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

    (маловат я для дирижабля),

другие говорят, что я аист

    (для аиста я слишком велик),

третьи утверждают, что я воздушный змей

    (но где же тогда мой хвост?).

«Это же я!» —

кричу я,

летаю и все кричу.

«Это же я!» —

ору я изо всех сил

а сам все летаю.

«День поэзии – 88»

Сергий из Радонежа (картина Рериха)

Медведь ел хлеб.

Сергий смотрел на него.

    До чего же вкусный был хлеб!

    Как пряник!

Время еще спало.

Медведь ел хлеб.

Черный нос его влажно блестел.

    До чего же весело было Сергию!

    Он смеялся.

Время проснулось и потянулось.

Медведь съел хлеб

и благодарно лизнул руку Сергию.

    До чего же шершавый

        был язык у медведя!

Кожу оцарапал.

Время стало и пошло.

Сергий работал.

Медведь смотрел на него.

    До чего же розовые были стружки!

    Как закат над Радонежем.

Время блуждало в окрестных лесах.

Сергий обтесывал бревно.

Топорик блестел на солнце.

    До чего же ярко блестел топорик!

    Медведь зажмурился.

Время продиралось сквозь густой ольшаник.

Сергий вытер лицо рукавом.

Крыша была готова.

    До чего же обрадовался медведь!

    Даже приплясывал!

Время вышло на поляну и стояло молча.

Стены с высокими башнями,

купола с золотыми звездами.

    Время ходит вокруг и удивляется.

Сергий спит в своей раке.

До чего же сладко ему спится!

Даже завидно.

«День поэзии – 88»

Эта женщина и эта крепость

В этой крепости сидели декабристы

а теперь

    здесь сидит эта женщина

    с гордым профилем.

В этой крепости сидел Достоевский,

а теперь

    здесь сидит эта женщина

    с большим ртом.

В этой крепости сидел Чернышевский

а теперь

    здесь сидит эта женщина

    с прямыми светлыми волосами.

Она сидит здесь каждый день

с девяти утра и до шести вечера.

В этой крепости я как дома.

Эта женщина водит меня

    по всем закоулкам

и открывает мне

    все двери.

«Погляди, – говорит она мне, —

    здесь лежит Анна,

    там – Павел,

    а здесь никто не лежит,

    здесь свободное место».

Перед смертью

я пойду в горсовет

и попрошу разрешение.

Эта женщина

    будет говорить туристам:

«Поглядите,

    здесь лежит Елизавета,

    там – Александр Первый,

    а тут – один мой знакомый,

    он занял свободное место».

Эта женщина переживет меня,

я уверен.

«День поэзии – 88»

Кентавр на Невском

…судьба – загадочна, слава – недостоверна.

Марк Аврелий

Долгожителей в русской поэзии мало. И Геннадий Алексеев не из их числа. Первая его книга вышла в 76-м, последняя прижизненная в 86-м. Книг было четыре: «На мосту», «Высокие деревья», «Обычный час», «Пригородный пейзаж». За десятилетие поэт успел высказаться. Услышали его, как часто бывает, не столь многие. Но услышали. Без стихов Алексеева не обошлись ни антологии русского верлибра Джангирова, ни евтушенковские «Строфы века». А все же по-настоящему поэт не прочитан. Малоизвестен. Верность свободному стиху у нас и до сих пор не слишком ценится. Вокруг стихия силлабо-тоники, гул перекрестной рифмы.

Эпилог написанного от первого лица и во многом о себе романа Геннадия Алексеева «Зеленые берега» начинается с фразы «Моя смерть была загадочной и произвела сильное впечатление на всех, кто меня знал».

Что ж, загадочна смерть каждого поэта. Загадочна посмертная судьба его сочинений, зависящая и от нас. При жизни Алексеев от читателя зависеть не хотел:

…вам не нравится
форма моей бороды?
но это дело вкуса
вас раздражает
линия моего затылка?
а что в ней такого?
вас ужасает
то что я пишу
но я не виноват!
мне хочется писать не так
честное слово!
я с радостью писал бы по-другому
клянусь вам!
но пишется мне только так
а не иначе
но пишется мне именно так
вы уж простите!

Геннадий Алексеев жил и умер в Ленинграде, но имя родного города встречается в его книгах лишь на титульном листе. А в стихах – Нева, Мойка, Лебяжья канавка, Тучков мост, Елагин остров, Фонтанка, Казанский собор, Александрийский столп… Пушкинская топонимика. Уезжая за город, он садится в электричку на Финляндском вокзале или на Царскосельском спешит по тем самым ступеням, на которых в последний раз споткнулся Анненский. Он на редкость петербургский поэт.

В стихах его петербургское чувство стиля. Его язык – язык питерского интеллигентского просторечия, его поэтическая живопись графична, как городской силуэт, его миф тяготеет к лукавой притче. И всюду задушевная ирония.

Даже его «мирская» профессия – история архитектуры – рождена, наверное, этим необыкновенным для Руси городом.

В его стихах гнедой, с широким крупом кентавр, скачущий по Невскому, воочию зрим не только потому, что мастерски, как, скажем, ковалевский нос, вписан в реальность заполненного литературными и историческими тенями проспекта. А и потому, что за его свободным стихом, за его интонациями приятельского разговора с другом-читателем часто стоят римские лирики – Гораций, Катулл, Тибулл. В особенности Катулл.