Извините, господин учитель...

Все пропало! Но, может быть, еще не делали перекличку? Я медленно приоткрываю дверь. Фрейлих не делает мне замечания, он лишь злорадно и безжалостно ухмыляется, пока я скромно и чрезвычайно корректно пробираюсь к своей парте. По классу проносится тихий шепот ужаса. Фрейлих делает паузу, неторопливо достает часы и выразительно смотрит на них. Я запихиваю книги в парту. Бюхнер, сидящий рядом со мной, наклоняется над тетрадью, и на его лице отражается самозабвенный интерес к математике. Только я, один я вижу, как он вытягивает губы влево, в мою сторону, и тишайшим шепотом, так, чтобы слышал только я, цедит сквозь зубы:

— Тебя записали в отсутствующие.

Я подаюсь корпусом вперед и всем своим видом выражаю неодолимую тягу к математической премудрости. Одновременно, не разжимая губ, спрашиваю:

— Объясняет?

Бюхнер шипит в ответ:

— Нет. Спрашивает.

ПРОДАЮ КНИГИ

— Столько книг надо брать сегодня в школу? — удивляется отец.

И, когда я утвердительно киваю, присутствующая при этом разговоре бабушка начинает по-немецки ругать гимназию. Одни расходы — каждый год выпускают новые учебники, в которых нет ничего нового, и еще заставляют родителей покупать их по дорогой цене!

Меня это не касается, лишь бы скорее выбраться на улицу. Я сворачиваю на проспект Музеум, а затем на площадь Каройи. Это наш район: здесь что ни магазин, то букинистический. Продвигаюсь вперед, держа под мышкой папку, на ходу перелистываю книгу, словно дома за столом. В этом я так наловчился, что каждое утро по дороге в школу учу таким способом уроки, а иногда даже ухитряюсь писать.

Итак, за дело. Вот это прошлогодний учебник по естествознанию, пятое издание, существенно переработанное и дополненное. Со своей стороны, я сам существенно поработал над этой книгой. Сзади обложка оторвана. (Но если бы только это!) На титульном листе красуются треугольники и параллелепипеды. 178-я страница, к сожалению, отсутствует. К скелету человека (рис. 87), как это сейчас ни прискорбно, я в свое время пририсовал жирным карандашом цилиндр; кроме того, мой скелет курит сигару; стереть это невозможно. Моржу я в прошлом году, когда еще был мальчишкой и не задумывался о завтрашнем дне, подрисовал тушью наусники. Правда, я старательно тер ластиком эту страницу, а что толку? Моржа стер, а усы остались. А до чего же глуп и недальновиден я был в ту минуту, когда тер наждаком 172-ю страницу! Она сделалась тонкой и совершенно прозрачной. Из вклеенной карты животного мира я вырезал пятиугольник (помню, картон понадобился для модели аэроплана, которую я тогда конструировал).

Но и это еще не все… Зачем, скажите, зачем я в поте лица, не жалея времени и сил, изрезал кружевным узором края страницы с оглавлением?.. Мало того — накрутив страницу на карандаш, я скатал ее в трубочку, которую теперь никакими силами не разгладишь-все время свертывается обратно!

В остальном же книга, право, имеет вполне благопристойный вид. Если смотреть на нее немного издали, чуть-чуть прищурившись, то она производит даже, я бы сказал, внушительное впечатление. Ну конечно, видно, что учебником пользовались, что он был в употреблении, но тем не менее сохранился он неплохо, даже, можно сказать, хорошо. Новый учебник стоит две кроны семьдесят филлеров. Надо подсказать букинисту, что если стереть рисунки на обложке, то вообще эту книгу можно сбыть по номинальной стоимости! Небольшой обман, но что из этого? Если он спросит, то я потребую одну крону, если не будет спрашивать, а сам назовет свою сумму, то я добавлю к ней двадцать филлеров.

Минуту-две я стою перед витриной и через стекло изучаю обстановку в магазине. Маленький старый человечек в очках рассматривает какую-то книжку. Отдам за девяносто филлеров. Такого не проведешь.

Вхожу решительно. Старик с кем-то разговаривает: покосился на меня и даже не здоровается. Разбирается, видно, в людях. Я не теряюсь; терпеливо стою, покашливаю. Неожиданно меня охватывает малодушие, и я начинаю в душе молить и уламывать старого продавца: «Ты, холодный, черствый старик, пойми бедного маленького школьника, который вот уже несколько недель втихомолку мечтает — ох, как мечтает! — о пакетике шоколадной крошки, о резинке, из которой можно смастерить рогатку, о новом наборе шрифтов, папье-маше и просто о своих собственных карманных деньгах, об одной-двух кронах, так, ради них самих, „lart pour lart“». Видишь, старый человек, я понимаю тебя, я знаю, отлично знаю, что твои дела тоже идут не блестяще и книга моя действительно грязная и потрепанная. Ты видишь, я готов отдать ее тебе всего лишь за семьдесят филлеров.

А продавец тем временем продолжает разговор с покупателем. На меня он даже не смотрит: мы и без того прекрасно понимаем друг друга. Внезапно он протягивает ко мне руку, и я безмолвно вкладываю в нее свою книгу.[6]

Разговаривая с покупателем, он двумя пальцами переворачивает страницы моего учебника и с брезгливой миной обнаруживает… о бог мой!.. листок с моржом, которого я пытался стереть наждачной бумагой.

Так и быть, отдам за шестьдесят…

Он бросает книгу на прилавок: