Изыди (СИ)

Три месяца назад я напросился к уличному художнику на несколько уроков живописи. Мне показалось, что приобретя кое-какие навыки, смогу изобразить на холсте не только природу, фрукты и голых женщин, но и свою мечту в цветах и красках. Было любопытно, какой она у меня получится, как будет выглядеть, а, может, чем чёрт не шутит, как в старом детском мультике, сойдёт с полотна на землю во всём великолепии из-под моей волшебной кисти. Я думал, что заодно смогу разобраться со своими демонами: изображу их на холсте, чтобы изгнать из себя.

Мастерская художника впечатляла. Потолки ― пять метров, и все стены увешаны пейзажами, натюрмортами, кубической абстракцией. Высоко и пёстро. В таком кабинете мне было бы тесно: мысли обязательно потянули бы в небо, а ноутбук на высоте чувствует себя неуютно, на высоте он зависает.

С живописью вышел конфуз и внутренний протест. Я понял, что нарисованное дерево будет деревом и ничем иным, а голая женщина не станет похожей на бородатого старца или ребёнка, или корову, пасущуюся на лугу. Всякий разглядывающий увидит в картине то же, что и другой такой же созерцатель. А вот картинка, написанная буквами на бумаге, видится по-разному, воображение у каждого своё. Именно поэтому я перестал посещать художника. И проходя мимо его постоянного места дислокации на утлом тряпичном стульчике возле антикварного магазина, где он рисовал портреты всем желающим, я пожимал плечами, показывая ему - мол, извини, не зацепило, ― а он понимающе кивал и расплывался в пьяненькой улыбке.

Стать известным писателем показалось более экстравагантным способом заработать на жизнь. В сочетании с моим профессиональным ремеслом можно было вполне подумать о начале писательской карьеры. Литературной богине я уже готов показать свою любовь. Я надеялся, что в знак благодарности и она полюбит меня. Интересно, кто первый из нас двоих сделает другого счастливым?

После дембеля мы с Глебом поступили в юридический, закончили его и встали перед выбором: куда направить полученные знания. Приятель решил применить их в деле борьбы с преступностью, но мне показалось, что лычка на плечах солдата-срочника дала свои плоды-последствия. Почувствовав вкус воинского звания выше рядового, Глеб твёрдо решил превратить ефрейтора как минимум в подполковника, не ниже. Я же видел себя на ниве защиты обиженных и оскорбленных - неважно, кем: государством, борцами с преступностью или кем-то ещё, кто замыслил худое. Причина такого выбора ― жалость, от которой я никак не могу избавиться, как ни пытаюсь. Жалость являлась обузой, бесполезной и никудышной подружкой, но расстаться с ней было не в моих силах. Никакого толку от неё ― одни убытки. Но есть подозрения, что именно из-за неё я стал адвокатом. До службы в армии я с брезгливостью прошёл бы мимо вчерашнего пьяницы, ограбленного и избитого, а, может, ещё и наподдал бы ему. Но вчера я не узнал самого себя: я отправил этого балбеса домой, кое-как выяснив у него адрес. Дождавшись вызванного такси, долго уговаривал водителя отнестись по-человечески, а тот отнекивался: мол, пассажир грязный, а ему ещё людей возить. И тогда я включил пафос: попросил поступить по-христиански. Чтение бабкиной Библии не прошло даром. Таксист, удивлённо на меня взглянув, согласился. Надеюсь, он его довёз. Но если и не довёз, это будет на его совести. Моя ― чиста, и мне уже неважно, что, увеличив по закону Блаватской всеобщее добро на маленькую частицу, я на ту же частицу увеличил и вселенское зло. Баланс балласта, как говорил Витька Ромашко.

Но пора представиться читателю. Я ― адвокат Константин Крюков сорока с лишним лет. Арендую однокомнатную квартиру в центре родного города, и холостяцкий быт вполне устраивает. Родители не оставили мне никакого наследства хотя бы в виде двушки в одном из микрорайонов, в которую отец вселил свою семью после барака: меня и мать. Квартира была приватизирована и продана. Сначала двушка превратилась в однушку, и всё для того, чтобы вылечить отца от тяжелой формы онкологии. Потом та же участь постигла однушку. Корейские врачи продлили родителям жизнь, но они не могли заменить им страну проживания. Первым ушёл отец, и зрелище его ухода было похлеще той детской картинки, когда умирала бабка. Неестественная смерть в неестественном для мужчины возрасте. Когда умирала мать, я пригласил сиделку. Я не выдержал ещё одного вида сухой пергаментной кожи, страшной жёлтой худобы. Обезболивающие уколы ― это всё, что было в моих силах. Ежедневные стирки белья так и не смогли выветрить из помещения запах смерти. После того как ничего не осталось ни от моих родителей, ни от квартиры, в которой прошла вторая половина детства, я ещё сильнее захотел иметь свой собственный дом. Как оказалось, моя детская мечта построить себе дом никуда не делась, разве что к ней были добавлены некоторые уточнения в виде обязательного кабинета для моих литературных утех.