Изыди (СИ)

А потом мне заметили, что рассказы, которые я пишу, больше похожи на эссе. Эти замечания стали для меня руководством к действию, и я набросился на эссе. Меня зацепило, что известные истории, случившиеся со мной и друзьями, родными и близкими, можно разбавлять придуманным. В реальные истории я добавлял лучших исходов, и получалось даже забавно. На бумаге я улучшал свою собственную жизнь. Добавления делал исключительно в пользу счастливого конца, безжалостно вычёркивая неудачи и проигрыши, одновременно совмещая свои произведения с ежедневной судебно-процессуальной тягомотиной. Писать рассказы понравилось, они вдохновили меня, и вот именно тогда я замыслил роман. Если в эссе я "исправлял" реальные жизни, редактируя прошлое, то в романе задумал выплеснуть всех своих бесов и сбросить их на бумагу, которая, как известно, мудрее и терпеливее любого современного носителя информации.

Мне представлялось, что таким романом, который мысленно назвал романом-разочарованием, я смогу улучшить настоящее и направить своё будущее туда, где жизнь была бы если не раем, то хотя бы более или менее комфортным существованием, в котором нет места несчастьям, страданиям, бедности и вечной борьбе за место под солнцем.

В романе я хотел изобразить много мерзостей, несчастий и неудач в надежде, что в реальной жизни они сведутся к нулю. Я убеждал себя в том, что повседневные конфликты, коих в жизни (и в моей, в частности) бесчисленное множество, превратятся в благости, а беды и неудачи ― в лёгкие случайности. Кто-то скажет, что это наивно и сильно отдаёт идеализмом с примесью фэнтези, а ещё чуть-чуть ― известной психиатрам болезнью. "Но ведь это литература, ― говорил я себе, ― а какая литература без идеализма?!" В вечном стремлении облегчить себе существование человечество сломало мозги, оставив попытки изменить законы жизни и сделать саму жизнь невосприимчивой к боли, страданиям и несправедливостям. Евангелисты положили этим попыткам начало. Может быть, к ним что-нибудь добавлю и я.

Это потом друг детства Боря Калашников и сослуживец Глеб Луконин станут двумя катализаторами в принятии мною окончательного решения написать роман, а пока я раскачивался. Издав за свой счёт первую книгу, я сделал паузу, чтобы набрать рабочего материала, и пустился в мечты о скорой писательской славе. Немного погрезив в тщеславных думах о предстоящем, я вдруг понял, что роман есть маленькое предательство по отношению к профессии и к моей мечте. Мне показалось, что силы, которые мог бы направить на её достижение, уйдут в бумагу, как в песок, и отложил идею написания романа в сторону.

А тем временем объявился Борька. Это он высмотрел меня на улице родного города после того, как я уже окончил юридический и вроде как защищал незащищённых.

― Эй, не узнаём, что ли? ― произнёс кто-то над ухом и толкнул меня в бок. Я обернулся ― Борька, мой толстый одноклассник Борька, был худ, ушаст и стал ещё выше.

Через десять минут мы сидели в нашей кафешке "Старая башня". Ещё через десять я узнал, что он служил в Прибалтике в артиллерии наводчиком. Об холодные снаряды он отморозил пальцы и поэтому держит кружку обеими ладонями. Всё это я узнал, пока мы пили кофе. К чему я это? А к тому, что Борька просто обязан был объявиться. Так и произошло. А вскоре он отбыл в таёжное село. Но перед тем как уехать, рассказал мне свою армейскую эпопею, которая у него продлилась дольше, чем у меня.

Истории Борис рассказывал просто, как сказки. Я никогда не понимал и не мог различить, где в них вымысел, а где правда.

Рассказы Бориса о военных буднях и не только, вперемежку с политическими событиями в мире, в которых ему довелось поучаствовать

― После срочной я обосновался под Питером ― еле хватило денег доехать из Прибалтики, ― начал Борис, ― слонялся без дела, жил на частных квартирах. Одиноких женщин ― пруд пруди. Отчего я сделал вывод: после развала Союза, как и после всякого развода, в свободное плавание ушли не только республики, но и женщины. Так что пропитанием и вниманием обделен не был, грех жаловаться. В армии я научился ставить сараи, дома и бани. Сначала командиру роты поставил на даче баню вместе с дембелями, потом уже сам. А после дембеля представился случай заработать: делать баню одному генералу. Баня простенькая, да получилась удачная, с хорошей парилкой. Об этом узнал адъютант генерала и приказал сделать баню и ему, но только лучше. Амбиции адъютанта пошли дальше генеральских. Баню он поставил себе двухэтажную, а парилку на первом этаже соединил с камином на втором. И как я его ни убеждал, что это нарушение СНиПов17 , тот никак не хотел взять в толк. Затупил, значит. Но и у того, и у другого бани внутри были обшиты липой. Хоть здесь они меня послушались. Когда генерал узнал про двухэтажную, сильно обиделся и перестал разговаривать с адъютантом. Я метался между ними, доделывал всякие недоделки, всё думал их помирить. Куда там! У генералов не так, как у обычных людей. Адъютант, между прочим, был тоже генералом, только с одной звездой, а у генерала с маленькой баней ― две.