К чужому берегу. Предчувствие.

Шуазель был прав. Публика делилась здесь на старое дворянство, которое отличалось изяществом и хорошими манерами, и новое общество, которое, честно говоря, порой вызывало оторопь своим поведением. Здесь присутствовали военные в шитых золотом мундирах, поражавшие своей грубостью, и их жены, крутобокие бывшие прачки и трактирщицы, далекие от изящества, явно впервые надевшие бальные платья.

Иной раз я не могла отделаться от мысли, что все эти новые хозяева жизни очень походят на актеров, переодевшихся в одежды аристократов и играющих роль господ. Но играли они плохо, напряженно, неопытность и отсутствие какого-либо воспитания сквозили во всех их жестах, помноженные на страстное желание произвести впечатление, показать свою значимость. Все в них было слишком: высокомерие, задранные подбородки, натянутый смех, произношение, бриллианты на платье. Как правило, среди них не завязывались приятные и умные беседы… Почему Морис надеется, что их можно обтесать?

— Бонапарт дал поручение Талейрану, — пояснил мне Шуазель, когда мы отдыхали. — Привнести в Тюильри дух отеля де Монтессон.

— Отеля де Монтессон? Что это значит?

— Генерал частый гость там, ему нравится салон престарелой мадам де Монтессон[31].

— А какое он имеет к ней отношение?

— По слухам, когда-то она приезжала в Бриенн, где Бонапарт учился в военном училище, и чем-то наградила его. Он запомнил это благодеяние, и мадам де Монтессон навсегда стала для него образцом добродетельной аристократки.

— Но ведь она так стара, прости Господи, — сказала я насмешливо. — И скучна наверняка неимоверно.

— Вы говорите с высоты своих молодых лет, мадам. А госпожа де Монтессон на фоне других дам Консулата выглядит действительно очень тонко воспитанной.

Шуазель принес мне кусок торта, белого с марципановой глазурью. Поверх глазури красовалась большая засахаренная вишня с фисташкой внутри. Я ковырнула ложечкой это великолепие. Надо же, как вкусно! У Талейрана и десерты готовят отменно. Поистине, за что бы ни брался этот человек, он делает это с блеском.

— Господин герцог… вы же были в армии Конде, не так ли?

Шуазель поклонился.

— Да. В самом стане самых страшных врагов революции.

— А сейчас, значит, решили вернуться?

В моем несмелом вопросе был подтекст, еще один невысказанный вопрос: дескать, вы вернулись, но собираетесь ли вы служить Бонапарту? Присутствие Шуазеля на балу склоняло к этому предположению. Меня разрывали противоположные чувства: я и хотела услышать от этого блестящего драгуна, что он не видит в службе первому консулу ничего предосудительного, и стыдилась услышать это, потому что это означало бы конец всех принципов аристократии. Граф де Сегюр, герцог де Люинь, граф де Нарбонн — все это были дворяне, да, мои собратья по сословию, однако еще при короле они были, мягко говоря, вольнодумцами, проповедовали учение Руссо и Вольтера, выступали за конституционное ограничение королевской власти. Словом, их легкий якобинизм был очевиден. Но Шуазель… Он же проливал за короля кровь, как и мой муж, как мой отец. Неужели он тоже сдался?…

Шуазель покачал головой.

— Я вернулся, мадам, это так. Устал от скитаний и чужой речи. Но я буду вести образ жизни частного лица. Никаких постов и предложений от Бонапарта я не приму. У меня есть домик в Севре, займусь разведением капусты.

— Как Диоклетиан[32], - повторила я с облегчением.

— Пусть будет так, — улыбнулся он. — Как Диоклетиан.

Из-за его спины неспешной походкой показался Талейран, осведомился, по вкусу ли мне пришелся торт, и, раскланявшись с герцогом, сообщил, что для мадам дю Шатлэ пришла пора быть представленной Жозефине Бонапарт.

Находясь под впечатлением от ответа герцога, я чуть презрительно пожала плечами.

— Быть представленной мадам Бонапарт? Это что, царственная особа теперь?

Талейран прикрыл глаза веками.

— С недавних пор, мадам. С недавних пор.

Время действительно сыграло свою роль. Грациозная и не слишком образованная креолка Жозефина Богарнэ, с которой я много лет назад познакомилась на Мартинике, превратилась нынче в несколько отяжелевшую, но все еще обаятельную даму, полностью сознающую высоту своего положения. Я знала ее в тюрьме Карм — там она, простушка, оборванная и полуголодная, как и прочие пленницы террора, предавалась страсти с генералом Гошем и следила за развитием моего романа с Клавьером. Позже я не раз видела ее уже в качестве мадам Бонапарт, хозяйки дома на улице Победы, и могла убедиться, что, едва закончились тюремные беды, Жозефина всегда была одета прелестно, и этот вечер у Талейрана, конечно, не стал исключением.