К чужому берегу. Предчувствие.

«Какой любезный муж, — подумала я — Что-то не похоже. Неужели Бонапарт стал галантным?». Я помнила его как явного грубияна. Талейран вел генерала через толпу прямо к нам, и было ясно, что я вот-вот получу возможность лично познакомиться с тем, кого нынче искренне считали спасителем Франции. Я посмотрела на Жозефину: она сжимала веер, радуясь и нервничая одновременно. Ее нынешнее поведение явно отличалось от того, которое она демонстрировала Парижу пару лет назад, открыто таскаясь по салонам со своим любовником, каким-то ничтожным капитаном Шарлем. Эта их связь тогда выглядела так открыто и неприлично… Узнал ли Бонапарт о ней? Мне это было неизвестно, но нынче госпожа консульша выглядела страстно влюбленной в собственного супруга.

— Кадриль! Танцуем кадриль, господа!..

Этот возглас Трениса, известного танцора, который недавно давал мне уроки танцев, а нынче выступал распорядителем бала у Талейрана, прозвучал громко, но остался без особого внимания. Оно, внимание, было приковано к невысокому худощавому человеку в красном мундире с золотым шитьем, в белых чулках и черных башмаках с золотыми пряжками, который в сопровождении министра рассекал волны публики, принимая приветствия и изредка бросая краткие резкие замечания. Это был генерал Бонапарт. Руки его были заложены за спину, брови чуть нахмурены; он казался немного скованным и эта его скованность мало-помалу распространялась и на присутствующих.

Веселье явно стихало. Я пригляделась: дамы, к которым обращался первый консул, как-то грустнели после обмена с ним репликами, и отступали на задний план явно сконфуженные, хотя перед этим страстно желали, чтоб он обратил на них внимание и даже чуть приподнимались на цыпочки от нетерпения. Впрочем, это меня не удивляло: если он говорит с ними так, как когда-то беседовал с мадам де Сталь, немудрено, что они тушуются! «Больше других я уважаю ту женщину, которая родила много детей», — вспомнился мне его ответ… И чего при этом стоила его солдафонская интонация!

Ко мне приблизился Трение, его лицо выражало крайнее отчаяние.

— Мадам, это катастрофа. Мне не удается собрать пары для кадрили!

Удивленная, я повернула голову:

— Что вы хотите этим сказать?

— О, я умоляю вас!.. Мы совсем недавно занимались, и вы делали такие успехи…

— Только не это, — запротестовала я, вынужденно улыбаясь, потому что поняла его просьбу до того, как он ее высказал. — Это новый танец, я совершенно не готова!..

— Пресвятая дева! — воскликнул он громким шепотом. — Вы абсолютно готовы. Будьте добры, наберитесь решимости, иначе мне никогда не удастся приучить этот город к такому прекрасному танцу!

Прекрасному?! Сказал бы лучше, сложному! Там так трудно попасть в такт, не говоря уже о почти балетных антраша, которые нужно выделывать с легкостью газели, иначе смажется все впечатление.

— Трение, мы учили толком лишь фигуры «лета»[33]. И это делали так недолго, что…

— Мы учили все фигуры, мадам! Поверьте мне, вы обучены лучше, чем кто угодно в этом зале!

Его худое лицо вытянулось от огорчения, и весь он, напомаженный и разодетый, был сейчас похож на погибающего кузнечика. Мне не хотелось, конечно, чтоб он так страдал, но, ей-Богу, он просил нечто невообразимое. Кроме того, сюда шел первый консул…

— Т-с-с! — прошипела я строго. — Вы совершенно не тот момент выбрали, сударь!

Бонапарт поравнялся с нами. Тренис, расстроенный, нырнул куда-то в недра толпы за моей спиной. Раскрасневшаяся Жозефина приветствовала супруга, я и Гортензия сделали реверанс. Генерал, все так же заложив руки за спину, остановился, глядя на меня в упор… и, еще не вполне подняв голову, я услышала довольно отрывистые слова, произнесенные с легким корсиканским акцентом:

— Какое интересное платье. Необычный цвет! Мне нравится. Как вас зовут, мадам?

Я выпрямилась, и мои глаза встретились с серо-голубым взглядом первого консула. Он был чуть ниже меня, хотя я не причисляла себя к очень высоким женщинам, не широк в плечах, и торжественный красный камзол с золотом сидел на нем мешковато. Темные прямые волосы, не очень густые, были, на мой взгляд, не слишком хорошо подстрижены, — его длинные пряди не мешало бы тщательно подровнять, и общий вид Бонапарта был, честно говоря, не особо внушительный. Однако глаза его смотрели вызывающе и требовательно, он хотел выглядеть дерзким и повелительным, и это ему, надо признать, удавалось. Я обратила внимание на его руки и ноги и с некоторым удивлением констатировала, что они — невелики по размеру, изящны, вполне аристократической формы.

— Это мадам дю Шатлэ, — учтиво ответил за меня Талейран, поскольку я не спешила с ответом. — Я говорил вам о ней, генерал.

Облако промелькнуло по бледному лицу корсиканца. Очевидно, он вспомнил моего мужа, упорство которого уже порядком ему надоело. Бонапарт глянул сначала на министра, потом вновь на меня, обнаружив при этом повороте головы чеканный, довольно привлекательный римский профиль, с которого можно было бы лепить профиль Цезаря.

— А что, мадам онемела? Разучилась говорить сама?