К чужому берегу. Предчувствие.

Я в ответ улыбнулась, хотя столь резкий вопрос, наверное, напугал бы многих.

— Что вы, генерал. Я умею говорить, и демонстрировала это при французском королевском дворе. Однако ваша слава полководца так велика, что даже меня лишила дара речи.

Он сверлил меня взглядом, будто пытаясь понять, чего я вложила больше в эти слова, — лести или насмешки. Но я, помня, что от этого человека зависят судьбы Александра и моего старшего сына, сделала иронию в голосе едва различимой. Чуть хмурясь, Бонапарт бросил:

— Вы приехали из Бретани?

— Да, генерал.

— Сколько вам лет?

— Двадцать девять, — ответила я, дивясь такому энергичному допросу.

— И сколько у вас детей?

Честно говоря, мне хотелось прыснуть со смеху. Что за разговор! Скажи я кому-нибудь из своего круга об этом потоке вопросов, мне не поверили бы, что глава государства может так себя вести… Сдержавшись, я вежливо сказала, что родила уже пятерых.

— Пятерых? — воскликнул он. — Я не ослышался?

— Да, это так, генерал. У меня две дочери и трое сыновей.

Если он хотел уличить меня как старорежимную вертихвостку, то мой ответ обескуражил его.

— Вы отлично исполняете свой женский долг, — сказал первый консул, все так же буравя меня стальным взором. — Великолепно исполняете! Однако же ваш старший сын, насколько я знаю, — эмигрант? Он в Лондоне? Как и ваш отец?

Эти слова заставили меня чуть побледнеть. Мало того, что Бонапарт, оказывается, отлично разбирался в моих семейных делах и собрал сведения о Жане, он еще и говорит об этом в таком недоброжелательном тоне…

Что я делаю здесь, в таком случае? Зачем мне вся эта бальная суматоха, сомнительная дружба с республиканцами, если они так плохо настроены к моим самым близким родственникам?… Пока я собиралась с мыслями, в зале повисла почти полная тишина; все присутствующие, даже те, кто находился в отдалении, были не прочь услышать, о чем мы с корсиканцем толкуем.

— Если двенадцатилетнего ребенка можно назвать эмигрантом, — произнесла я негромко и медленно, — то, безусловно, мой сын Жан уже три года как эмигрант. Это — правда. Но эмигрировал этот ребенок не по своей воле, а лишь потому, что на родине для него не было жизни. Наше Отечество преследовало без вины даже детей. Впрочем, сейчас, генерал, когда вы взяли на себя ответственность за Францию, все должно измениться. Справедливость для всех — это ваш девиз, за который вас так уважают.

Снова повисла тишина. Слышно было, как чуть сбивчиво дышит рядом со мной Жозефина. Она не решалась вставить ни слова, преисполненная трепета перед супругом. Да и я замолчала, не зная, как он отреагирует на мои слова.

— Я рад убедиться, мадам, что вы не испытываете ко мне ненависти, подобно многим другим вашим собратьям по сословию.

Я чуть склонила голову. Талейран, поглаживая крышку драгоценной табакерки, вполголоса произнес:

— Мадам дю Шатлэ лишь наполовину француженка. Ее мать происходила из Тосканы и была чистокровной итальянкой. Брови Бонапарта взметнулись вверх.

— Это правда?

— Да, генерал, — сказала я, скрывая вздох облегчения. — Это так.

— Могу добавить, — вкрадчиво проговорил Талейран, — что мадам дю Шатлэ впервые попала во Францию десятилетней девочкой и почти ни слова не знала по-французски.

Морис, этот дьявол, как никто другой понимал, что нужно сказать и в какой момент. Никто лучше, чем он, не мог направлять беседу в нужное русло… В глазах Бонапарта зажегся огонь любопытства. Если раньше первый консул смотрел на меня с явным напряжением, то теперь оно сменилось нескрываемым интересом.

— Какое совпадение, — сказал он. — Меня тоже привезли в Отенскую школу в восьмилетием возрасте. Я был дик, как шиповник, и ни слова не понимал в разговорах сверстников.

Я засмеялась.

— Нечто подобное пережила и я, генерал.

По губам Бонапарта мелькнула улыбка, выражение лица смягчилось, и он выглядел почти красивым в этот миг.

— У нас похожие судьбы, мадам. Однако мне, в отличие от вас, во Франции всего пришлось добиваться самому. Громкое имя не распахнуло передо мной королевские приемные, я сам завоевал право входить в них без стука.

— Думаю, никто не избежал страданий и трудностей, — сказала я. — Революция заставила и аристократов заплатить по счетам. Впрочем, как я полагаю, бал у господина министра — не то место, где надо обсуждать горести. Сейчас надо танцевать, если вы не возражаете.

Первый консул повернулся к супруге:

— Почему вы с Гортензией не танцуете, Жозефина?

Креолка испустила вздох, поправляя шаль:

— Танец слишком нов, Бонапарт. Эта мода так меняется…

— Что за танец?

— Объявлена кадриль. Гортензия учила его, но что касается меня…

Будто что-то подтолкнуло меня изнутри. Изящным жестом я протянула руку Гортензии:

— Вот как, мадемуазель, вы обучены кадрили? Идемте же! Господин Тренис был в отчаянии, что танец не складывается. Однако сейчас мы утешим его!

Гортензия зарделась, бросая взгляды то на мать, то на отчима.

— Право, не знаю… Я еще так не уверена в своем умении…

— Не бойтесь! Вы юны и так грациозны. Кто, как не вы, научите Париж танцевальным премудростям? Наш город должен быть законодателем моды, столицей мира!