К двадцатипятилетию первого съезда партии

положимъ, что компанiя не ахти какая, но вѣдь я жъ въ одиночной, т.-е. сижу подъ замкомъ въ отдельной комнатѣ, да еще около двери часовой. (Сирѣчь защита отъ пугающихъ тебя арестантовъ.) Ну, а, если иду гулять — такъ предварительно дворъ очищается, то-есть прогоняютъ, всѣхъ оттуда. Ну, а затѣмъ не слѣдуетъ забывать, что арестанты — тоже люди! — Я таки самъ представлялъ ихъ какими-то звѣрями. Ну, а теперь вижу, что люди. Есть, конечно, и звѣри, но они и здѣсь составляюсь рѣдкость. А вѣдь зверей и на воле — слава тебѣ господи — водится! Ну, а что касается тѣхъ людей, съ которыми я непосредственно сталкиваюсь т.-е. тюремнаго начальства — и оно люди — т.-е. не то, что идеалы тамъ какiе. — Ну, нѣтъ, а люди такiе, какихъ въ каждомъ мѣстѣ вволю! Ну, если ко всему этому ты прибавишь, что я, какъ политическiй, находящiйся подъ слѣдствiемъ (это значить вѣдь, что я могу быть совершенно невиненъ) пользуюсь кой-какими льготами — ты будешь имѣть почти полную картину моей жизни и всего прочего. Напиши-ка, мама, про себя, какъ живется-можется, что думаешь? Теперь, вѣроятно, письма будутъ доходить исправнѣй. А мнѣ было бы великое удовольствiе получить вѣсточку. Ты не смущайся, что вѣсточка-то не радостная. Вѣрь, милая, что когда посидишь 5 месяцевъ въ одиночкѣ — и печальной вѣсти радъ будешь. Горе, коли никакой нѣтъ! Ну, что жъ еще тебѣ сказать? Надѣялся, что можно будетъ на поруки выдти — да видно не удастся. Впрочемъ я похлопочу! Ну прощай мама, милая — авось новый годъ дастъ что-либо новое. Поздравь дядю, тетю и дѣтокъ зъ новымъ годомъ — Поклонъ имъ низенькiй! Ну, а нашу дитвору крѣпко цѣлую. Витѣ лучше всего прочитай письмо мое. Скажи, что и рад бы ему написать отдѣльно, но вѣдь и нечего и не стóитъ. Авось, да небось. Все же дѣло къ концу идетъ, а не къ началу. — Видно, придемъ же таки къ нему когда нибудь!

Ну, прощай, моя милая, дорогая мама.

И весь твой Юва.

Батько, кажется, въ Ромнахъ — я ему напишу!

[336]

№4

«За думою дума роем вилiтае...

Одна давить серце, друга разривае,

А трейтяя тихо-тихесенько плаче

У самому cepцi... И нiхто не бачить!..»

С. П. Т. 4 ноября 1890 года.

Прости, моя дорогая, милая мама, за долгое молчанie! — Первое время нельзя было писать, а потому хлопотал за Гальку —все хотѣлось добыть ей паспортъ и вообще устроить ее. Теперь это достигнуто. Галька в Пензѣ на фельдшерскихъ курсахъ и имѣетъ (нужно думать) паспортъ. Говорю все это совсемъ не с цѣлью оправдать свое молчанiе — нѣтъ! — Всякiя хлопоты не могли бы, конечно, помѣшать написать тебѣ, голубка моя, если бы была охота! Да и не охота, а я ужъ не знаю и что. Охота, желанье написать было, и сильное; и пробовалъ было —да не выходило дѣло. Обстановка теперешней жизни больно уже неприглядна! Хотѣлось написать тебѣ, что-либо утѣшительное, ободряющее, а выходило далеко не то! Врать же не хотѣлось. Ну, вотъ я и откладывалъ: пускай, де, успокоюсь немного, пообвыкну, а до тѣх поръ, можетъ быть узнаю, твой адрес (я вѣдь не знаю его до сихъ поръ). На имя Толи я уже разъ писалъ тебѣ, а ответа нету. Не знаю поэтому какъ тебя и найти. А впрочемъ, и это говорю не въ оправданiе, а только лишь желая показать, на какiя хитрости пускался твой Юва, чтобы оттянуть время, хотя бы и цѣною самого обмана. Ну, да кто старое помянетъ, — тому глазъ вонъ! Лучше я опишу тебѣ свое житье-бытье, которое и есть главный виновникъ моего молчанiя. Перво-на-перво о внеѣней обстановке: грандiозность сооруженiя (постройка всего здания тюрьмы), съ электрическимъ освѣщенiем, с паровымъ отопленieмъ, съ паркетнымъ поломъ и проч. — все это было бы интересно посмотрѣть! Право, мама, ты пришла бы въ восхищенiе, если бы показать тебѣ все приспособленнiя для удобства, комфорта, которыми обладает наука в XIX вѣкѣ —

[337]