К истокам кровавой реки (СИ)

— Вы сказали не все, мой друг, — это был голос Азы, сильный и бархатистый. — Да, это песня новая, но она не моя. У всякой песни есть композитор и автор слов, позвольте уж мне назвать их имена. Арсен Грабец, помните ли вы его, друзья? Помните человека, чьи романы расхватывались прямо с печатных станков, и чьи стихи вы по доброй воле заучивали наизусть? Помните того, кто хотел сделать мир лучше, хотел, чтобы люди иногда поднимали голову от грязи под ногами и смотрели на звезды?

Что? Господи, она с ума сошла? Решила, что она неприкосновенная и ей можно все?

Зал онемел, толпа онемела. То ли Грабец переоценил степень человеческого равнодушия, то ли людям было действительно все равно — настолько, что они забыли о ком идет речь?

— А автор музыки — Хенрик Лахеч, — продолжала меж тем Аза спокойно и беспечно, будто ей было мало уже сказанного. — Вы мало знали его, как композитора, и это совершенно незаслуженно, ведь он писал гениальную музыку. Он известен только как оратор, и оратор он тоже был великолепный. Так слушайте! Это наша последняя на троих, лебединая песня!

Из репродуктора несколько секунд доносилось короткое, отрывистое бормотание бедняги конферансье, который явно подобного не ожидал и пытался шикать на прославленную диву. А затем грянула музыка.

Оркестр начал сразу, быстро и слаженно, никто не задержался и не выбился из общего звучания, музыканты будто радовались возможности сыграть наконец настоящую мелодию вместо бестолковых развлекательных песенок. Музыка разливалась над вечерней Варшавой, пока в темном небе умирали остатки заката. Музыка была везде, и она заменяла собой свет.

Данияр ожесточенно протискивался ко входу. На него с возмущением оборачивались, даже толкали в ответ, но все молча, потому что к музыке присоединился прославленный голос певицы.

 

В расколдованном мире, как будто во сне,

Пересчитаны звёзды и взвешены горы,

Неизвестное кончилось — снова в цене

Оказались тюремщики, судьи и воры.

 

Данияр был на одной из последних репетиций и мог представить себе зрительный зал. Огромная люстра под куполом потолка погасла, только тонкая фигурка в простом черном платье освещена лучом прожектора. Искала ли она его глазами перед тем, как начала петь, или ей все равно?

 

Оплетает забот ежедневная сеть,

Упивается сердце знакомым мотивом.

Повторить за соседом попробуй успеть:

Выпирать не положено и некрасиво.

 

Он наступил кому-то на ногу, потом наступили ему, у самого входа люди стояли так плотно, что раздвинуть их можно было, разве что кинув гранату. Данияр остановился в отчаянии. Зачем она? Ну зачем? Спела бы просто, без упоминания революционеров-неудачников, эта сытая тупая масса все равно ничего не поймет!

 

Кто не ходит со стадом пастись — не живёт.

Сколько теплится счастья в спокойствии сытом!

Бесконечную жвачку жуёт и жуёт

Уважаемый всеми — над полным корытом.

 

Не поймут! Зря это все, эта музыка, которая несется, словно волны в бурю, этот голос, который стал вдруг грозным и внушал скорее трепет, чем восхищение.

Но сытая тупая масса не расходилась. Люди стояли, замерев, не переговариваясь, боялись пропустить хоть слово.

Мелодия зазвучала тише. Она больше не гремела, не звала за собой, она звенела, как ветер над полем битвы после гибельного сражения, разочарованно и печально. И голос певицы был усталым и скорбным, навсегда разочаровавшимся в человечестве.

 

Не разглядывай небо — его не достать,

Для чего забавляться пустыми мечтами?

Позаботься о том, чтобы на́ ноги встать, —

Не поют же о вечном с набитыми ртами?

 

Отзвучал последний аккорд и стало тихо. Тихо так, будто вокруг не стояла огромная толпа, и из театра по волшебству исчезли все зрители.

Тишина длилась мгновение, другое, вечность. И затем грохнул взрыв аплодисментов.

Хлопали в театре, да так, что, наверное, стены дрожали. Хлопали на площади, и эхо сорвало из-под крыши прикорнувших под стрехой птиц. Толпа двинулась ко входу, не прекращая рукоплескать. И Данияр шел за всеми, и так же яростно хлопал, и ликующе кричал что-то, не разбирая собственных слов.

Наконец гром оваций слегка смолк. Стали слышны отдельные выкрики, толпа немного пришла в чувство, превращаясь из единого разума, сраженного силой искусства, в группу отдельных восторженных людей.

— Вы наша актриса!

— Вы лучшая!

— Эта песня-лучшая! Не уходите!

— Не уходите со сцены! Не покидайте нас!

Люди шли, обтекая театр, к служебному входу. Толпа стала менее плотной, Данияр, расталкивая окружающих, сумел выбиться почти в первые ряды. Приняли! Приняли с восторгом, и приняли наверняка осмысленно. Это ли не удача!

Крыльцо охраняла целая куча военных, выстроившихся в две шеренги. У Данияра едва успела мелькнуть мысль, что их как-то многовато, чтобы просто оттеснить назойливых зрителей, когда из дверей появилась Аза в сопровождении двух полицейских.

Данияр не поверил. Руки похолодели и опустились, горло сдавило удушьем. Несколько секунд он убеждал себя, что это всего лишь эскорт для знаменитой певицы, который поможет ей беспрепятственно пройти к автомобилю.