К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

– Эстер, Эстер! Слушай, что Алеша говорит! Я думал, что рекламирую Лермонтова, а я, оказывается, рекламирую Бестужева-Марлинского. Какая чушь!

Лермонтов мог использовать Бестужева-Марлинского, взяв у него одну строчку и дальше на этом уровне выдержать все стихотворение. В этом вся задача. Маяковский записывал слова, когда выступал. У него есть такие странные слова, что мы даже не знаем, откуда они. Например, у него в одном журнале (“Бов” или “Крысодав”³¹, не помню) были к рисункам четверостишия. Вся страница была его, и они были даже без подписи. Там есть такая строка: “Успокойтесь (кто жаловался на плохую торговлю, отсутствие товаров – А.К.) жизнь малина лампопо”. Что такое “лампопо”? Есть “Лимпопо” у Чуковского, это река в Африке, а “лампопо”, оказывается, есть в словаре Даля. Я как-то разговаривал с Л.А. Кассилем. Он сказал, что написал вещь, где одна лисица говорила, что растерзала дичь “по-по-лам, по-по-лам, лам-по-по, лам-по-по”. “Я думал, – сказал Кассиль, – что это я сочинил, а оказывается, это есть у Маяковского и в словаре Даля…” У Даля сказано, что это перестановка слова по-по-лам, лам-по-по. При игре в карты оно означает, что взятки взяли пополам, или оно означает легкий напиток: пополам лимонад и еще какая-нибудь вода. “Из малины – лампопо”. С Маяковским осторожно надо быть. У него можно встретить такое слово, что на первый взгляд оно покажется диким, а оказывается, он взял это слово у какого-нибудь писателя или из словаря. Маяковский очень много знал наизусть. Напр<имер,> Чехова хорошо знал, – об этом я расскажу дальше.

Закончим насчет Б<енедикта> Лившица. Вот что он обо мне писал:

“Только звание безумца (видите, какое звание! – А.К.), которое из метафоры постепенно превратилось в постоянную графу… позволило Крученых, без риска быть искрошенным на мелкие части, в тот же вечер выплеснуть в первые ряды стакан горячего чаю. Он пропищал, что наши хвосты расцвечены в желтое и что он в противоположность неумным розовым мертвецам летит в Америку и там готов повеситься. Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие”³².

Увы, ни линчевать, ни бояться мне публики было не из-за чего. Ни сумасшедшим, ни хулиганом я не был и не видал даже надобности в таких грубых эффектах. Моя роль на этом вечере была сильно шаржирована.

Что я проделал? Мне подали чай. Я его выпил, пока все сидели. Осталось немного на дне. Когда надо было выступать, я поднялся, посмотрел – сзади меня стояла, как у “холодных” фотографов, декорация. Я тогда читаю стихотворение:

Я плюнул смело на ретивых,
Пришедших охранять мой прах³³

,

и при этом выплескиваю чай назад. Ну, брызги были, конечно. Но журналистам (они свое дело понимали, им надо было сыграть на руку и себе и нам), нужно было “сочинить” что-нибудь, но нельзя – полную ложь, надо полуправду. Журналиста спросят:

– Послушайте, вы писали – стакан горячего чаю?

– Да, писал.

– Ну, а сколько там осталось?

– Не знаю, не измерял.

– Насколько он горячий был?

– Ну, я не пробовал.

– Брызги полетели?

– Да, полетели.

Впереди в зале сидели гусары с дамами, хорошо одетыми, светскими дамами. Можете себе представить, что со мной было бы, если бы я это проделал по-настоящему.

Между прочим хочу сказать о скандалах, когда я выступал с Маяковским. Фактически не было ни одного скандала, не было ни одного протокола полицейского, потому что эти скандалы были в плане литературном. Не то было у эгофутуристов, когда, напр<имер>, К<онстантин> Олимпов³⁴ выходил к публике. Чтица читала что-то из И<горя> Северянина, и в это время кто-то, кажется, из восьмого ряда, начал ей подсвистывать, т<ак> к<ак> стихи Северянина немного были сделаны под А.Н. Вертинского. Чтица повернулась спиной (а у нее декольте – от плеч до пояса, треугольником), повернулась и ушла. Публика ее стала вызывать. Она не выходит. Тогда вышел К. Олимпов. Он вел себя немножко как безумец. (Он говорил, что когда его призывали на военную службу, он сказал: “Я Христос, я двигаю трамваи. У меня в одном кармане все святые…” “Когда мне дали ружье, я взял и в землю выстрелил. Меня освободили сразу”.)

С этим Олимповым связана еще такая история. Меня пригласили в Литературный музей посмотреть портрет Маяковского, который они приобрели. Я смотрю, это изображен (я уже не помню кем, – Репиным?.. Репин его рисовал), изображен в профиль этот самый Олимпов, белокурые волосы… “Да это Олимпов, а не Маяковский”, – говорю я.