К портретам русских мыслителей

Тем не менее при встрече с ними мыслитель-персоналист и человек «старой чувственности» отворачивается. И чем зримее «ростки будущего», тем решительнее отшатывается от них Бердяев, как бы восклицая: «Не то, не то!» Так встречает он вестников модернистского и авангардистского искусства: кубизм, футуризм, супрематизм. Вроде бы это искусство осуществляет гностическую мечту философа, и тот приветствует его как аннигилятора материи, ибо материя здесь «расслаивается», распыляется, развоплощается, «срываются цельные покровы мировой плоти»[483], все грани бытия перемешиваются, распластывается космос. Разлагается «всякий органический синтез и старого мира и старого художества…»[484]. Казалось бы, где, как не в футуризме, выразившем в своем манифесте требование «взорвать все традиции» и приступить к творчеству невиданного, эксцентричного, искать и находить образы подлинно нового искусства. Но нет – несмотря на все это, Бердяев не признает в новоявленном художестве положительного творчества и не видит в нем ни новой, ни, тем более, старой красоты. Складные чудовища Пикассо безобразны, жалуется философ. И от такого пути, как коллаж, тоже предостерегает Бердяев: «Когда новые художники последнего дня начинают вставлять в свои картины газетные объявления и куски стекла, они доводят линию материального разложения до полного отказа от творчества. В конце этого процесса начинает разлагаться самый творческий акт и творческое дерзновение подменяется дерзким отрицанием творчества»[485]. (Но сам мыслитель не дал нам критерия, позволяющего отличить «дерзновенное» утверждение от «дерзкого отрицания».) В «Петербурге» А. Белого, по характеристике Бердяева, уникального в своем роде символиста и одновременно «единственного настоящего, значительного футуриста в русской литературе», тоже «нет еще красоты»[486]. Хотя по идейно-апокалиптическим соображениям Бердяев хочет видеть в «астральном романе» Белого прообраз грядущего искусства, но «растерзание» образа человека смущает его. Преддверие «нового эона» вызывает у Бердяева подлинное беспокойство: «То, что происходит с миром во всех сферах, есть апокалипсис целой огромной космической эпохи, конец старого мира и преддверие нового мира. Это более страшно и ответственно, чем представляют себе футуристы. В поднявшемся мировом вихре, в ускоренном темпе движения все смещается со своих мест, расковывается стародавняя материальная скованность. Но в этом вихре могут погибнуть и величайшие ценности, может не устоять человек, может быть разодран в клочья. Возможно не только возникновение нового искусства, но и гибель всякого искусства, всякой ценности, всякого творчества»[487]. И уже неизвестно, так ли уверен Бердяев, что «чистый кристалл духа неистребим»[488], что зло, как он любил выражаться, изживает себя «на имманентных путях» и что из безобразия сама собой родится красота…

Персонализм Бердяева настойчиво требовал пересмотра его волюнтаристской творческой утопии, которая оказалась одним из главных и в то же время уязвимых пунктов его миросозерцания.

Вообще Бердяев демонстрирует на себе всю противоречивость неоромантического комплекса, в котором один вектор ведет к так называемому социальному персонализму, по сути одному из вариантов несбыточного христианского социализма (Марсель, Мунье), а другой вектор указывает в сторону маркузианства – деструктивного культурно-социального настроения и действия.

«Вехи» на пути – и Бердяев на их страницах [489]

Ничто не может сравниться сегодня по спросу с «русским философским ренессансом начала века», даже, казалось бы, общедоступный, не требующий специальной умственной подготовки, обращенный к сердцам – Серебряный век русской поэзии. Читательская страсть к русским философам кажется ненасытимой. Об этом свидетельствует конъюнктура на издательском рынке, которая показывает, что здесь вскрылась «золотая жила». Если вам, старому издательству, хочется «поправить свои дела», печатайте кого-нибудь из «веховцев»! Если вы новая издательская группа и вам хочется «встать на ноги», печатайте тех же «веховцев»!

Популярность их так велика, что алчущий и жаждущий читатель готов тут на любые жертвы. Он готов опустошать свои карманы, оплачивая по взвинченным ценам не только сочинения искомых мыслителей, но и сопровождающую их тяжелую нагрузку. Причем – любопытный симптом: нагрузка тяжелеет, следовательно потребность в этой философии растет. Казалось бы, какая в нашу посттоталитарную эпоху нужда в конвоировании этих текстов?! Однако, если у потребителей такой нужды нет, то она, очевидно, есть у изготовителей. Им тоже хочется маршировать в ногу со временем и не остаться лишенцами, какими были долгие десятилетия восходящие сегодня философские звезды: Бердяев, Булгаков, Франк, П.Б. Струве и их сотоварищи по ренессансу.