К портретам русских мыслителей

Было время – конец 80-х – середина 90-х, время срывания пломб с наследственных сундуков, – когда наша читающая и пишущая публика испытывала повальное увлечение русским религиозно-философским ренессансом начала века, предпочитая его даже усладительным поэтическим россыпям Серебряного века. Эта волна прошла, и теоретическую среду затопило модное течение с Запада – деконструкционизм, критический метод постмодернизма, исходящий из презумпции неадекватности сказанного его подоплеке; из того, что за видимым и наличным скрывается нечто иное. По сути – это философия тотального ревизионизма, или разоблачительства, не знающего исключений и табу, не щадящего и самого Пушкина: а ну-ка, посмотрим, что там на самом деле? Не мифы ли все это? Развелось множество деконструкционистов – спецов по разным персоналиям и дисциплинам: одни заняты вивисекцией философских, другие – поэтических, третьи – общественных фигур. Однако под крышкой модной аналитической методы, претендующей на независимую критику, проглядывает идеологическая задумка. В поисках чужой подоплеки обнажается своя собственная. Была, повторим, некогда прямая идеологическая полемика, и было сразу ясно: с кем вы, мастера культуры? Теперь мы имеем дело с полемикой прикровенной, со взвешенной суспензией.

Критики «Вех» – не изгои на празднике научной жизни. Возглавляющий пушкинскую подборку во 2-м номере «Пушкина» М.Колеров (предисловие «Азбука “Вех”» и заключение) в духе новой концепции ставит своей задачей доказать, что веховцы вовсе не таковы, каковыми хотели казаться и каковыми остались в культурной памяти. За привычными заявлениями и формулировками он усматривает другой смысл. Но с самого начала вот какая беда: при всем объявленном строго логическом настрое позиция критика мерцает и колеблется между ненавистью к власти и преданностью ей. Создается впечатление, что критик не придерживается какого-то постоянного объема и содержания понятий. Несмотря на то, что метод демифологизации претендует на бесстрастную объективность, почему-то «либеральный консерватизм» тут стоит в кавычках, а социализм – без кавычек, что сразу выдает идеологические симпатии и антипатии. Опять же, нет впечатления, что автор очертил для себя границы самогó «либерального консерватизма», т.е. позицию «Вех». Их участников он подчас записывает в союзники большевикам (но это оксюморон!), а то сближает с атеистами и анархистами (см. оборот: «околовеховский протест против религии или власти»). А между тем, кредо «Вех» вот каково: «…положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного сознания <…> разрыв этой коренной связи есть несчастие и преступление» (П. Струве)[1147]. Потому Франк, вопреки утверждениям критика, не вставал на «путь примирения с будущими большевиками», о чем, кстати, никак не свидетельствует приводимая в подтверждение этого цитата из Франка, где говорится совсем о другом – о «грехе» общества. Также иначе, как наветом, нельзя назвать обвинение в пронацистских симптиях С. Аскольдова, автора «Из глубины». А обличение «Вех» в «бессилии их “религиозно-националистического” пафоса, в этом громогласном и пустом бряцании кимвалом»[1148], в «преданности властям», даже во «властелюбии» (неологизм, означающий не любовь к власти, а любовь к властям, т.е. сервильность, в которой их, веховцев, обвиняют за то, что они не левые) – все это разве не из полемического словаря прежнего материалистически-позитивистского и атеистического «ордена», чье дело, как видим, живет и процветает под покровом научной демифологизации. Торжествует и марксистское учение о базисе и надстройке – дело, мол, не в радикальном умонастроении интеллигенции, а в социально-экономической ситуации, в проблеме «доиндустриального крестьянства», – что сочетается у автора с безыдейным «плюрализмом», с его презрением к идеологии. Этот расклад повторяет полемику А.Д. Сахарова с Солженицыным. Ссылаясь на неблагополучную социальную реальность как на самодостаточный источник революции, критики веховства как-то не учитывают, что эта реальная ситуация сама по себе ни в какую революцию не перейдет (в крайнем случае – в исторически беспоследственный бунт). В этом знал толк вождь мирового пролетариата и разжигатель мировой революции, уча о «внесении сознательности в стихийное рабочее движение», сознательности, которая, мы, в частности из «Вех», знаем, где созревала.

Среди постмодернистских критиков, участвующих одновременно в арьергардных боях марксизма, бытует мнение, что перерождение убеждений у бывших «легальных марксистов» произошло под впечатлением поражения революции, между тем, как они были разочарованы в революции как таковой, ужаснулись самому ее лику, доказавшему, что это путь не к освобождению, а – в бездну. Русская революция, писал Булгаков, развила огромную разрушительную энергию, уподобилась гигантскому землетрясению[1149]. При том, надо помнить, что и до своего «обращения» они были «легальными», а не подлинными, иначе говоря, революционными марксистами.