К портретам русских мыслителей

Но тут поперек этого стройного рассуждения[1226] встает колоссальное явление христианства, которое, по давно утведившемуся мнению, как раз вывело культуру из космического циклизма и ввергло ее в историческое действо с ожидаемым эсхатологическим финалом. Мартынов восстает против этого культурфилософского «предрассудка», что не так-то легко ему дается[1227].

Мартынов трактует боговоплощение как событие внутри исторического времени (тем самым совершается оправдание и даже освящение принципа события, что не имело места в традиционных культурах) – но такое событие, которое трансцендирует время, выводит нового, искупленного человека за его пределы к «восьмому дню творения» (осьмигласие, октоих – символ этого надвременного акта в богослужебном пении). Ранние христиане, напоминает автор, думали, что наступило последнее время между первым и вторым пришествием Христа (чистая правда: так думают, когда думают, не только ранние, но и современные христиане). Таким образом, христианство защитило человека от истории (рискну продолжить мысль Мартынова) даже надежнее, чем традиционное язычество. Западноевропейский человек, ныне «безнадежно испорченный историей», не всегда был таким, чему свидетельство – монашеский подвиг любви и послушания и грегорианский хорал – певческая икона подобного жития. Ниспадение же из этого состояния в историю началось в Западной Европе с Иоахима Флорского (ХII век), с его учения о трех «прогрессирующих» эрах, соответствующих раскрытию трех Лиц Св. Троицы, и с хилиастических чаяний эры Св. Духа (чему предшествовала западно-восточная церковная схизма как признак утраты иконической целокупности культуры).

Нечего и говорить, точка отсчета выбрана Мартыновым достаточно остроумно и не бессмысленно. И все же его схема представляется мне своего рода теологической стилизацией, предпринятой в нужном автору направлении. Христианство как миропонимание столь же надвременно, сколь и «внутривременно», исторично (здесь уместно вспомнить выражение Владимира Соловьева: «богочеловеческий процесс»). Согласно Евангелию, Царство Божие есть и свершившееся исполнение времен и сроков (о чем – Благая Весть), и некая длительность этого свершения. «Оно подобно закваске, которую женщина, взявши, положила в три меры муки, доколе не вскисло все» (Лк., 13:21). «Вскисание закваски» и есть сущность так называемой новой эры; интраистория в контексте внешней ее истории, продолжение Священной Истории, обнимающей оба Завета и открывающейся человеку как действие Промысла, на которое он волен ответить согласием или противлением[1228].

Между тем религиозно-историческая постройка Мартынова не нуждается в идее Промысла и редуцирует все культурно-историческое творчество (со-творчество Промыслителя и человека) к нарастающему этап за этапом непослушанию и своеволию, то есть к религиозной ориентации с отрицательным знаком. Из диссонансов сегодняшнего дня нам может показаться, что так оно и было на деле. Но тогда придется признать, что творческое вдохновение, о котором оставили столько свидетельств создатели «идеалистической», по П. Сорокину, культуры, – не более чем «прелесть» в церковно-аскетическом значении этого слова. Впрочем, Мартынов так и считает: «В отличие от традиционного музыканта или распевщика, композитор не подключается к некоей уже существующей звуковой данности, но сам создает эту данность <…>. Конечно же <…> в процессе создания новой звуковой данности неизбежно должна возникать аберрация воспроизведения, или “трансляции”, как бы придающая дополнительную ценность акту авторства. Это проявляется в весьма распространенном мнении, согласно которому через композитора может говорить Бог или Космос и композитор является всего лишь проводником “подслушанного” им. На самом же деле это является иллюзией и принятием желаемого за действительное» (М1, с. 174).