К портретам русских мыслителей

По поводу «Колымских рассказов» Мартынов пишет: «…тексты Шаламова ставят под вопрос возможность продолжения литературного процесса как такового [и] знаменуют собой <…> конец русской литературы» (М2, с. 17). Это отечественная вариация на хорошо известную тему о том, что после Аушвица невозможно писать стихи. И к обоим заявлениям нельзя не отнестись всерьез как к предупреждению о точке невозврата.

Но потенциал инволюции не был еще исчерпан. Недоверие ко всему великому и несомненному, к чему бы то ни было, заявляемому в сознании правоты, недоверие, оставшееся в наследство от века подмен и фальсификаций, от бравой конкуренции великих инквизиторов с Богом, подвесило культуру в пустоте, – но подобие выхода из нее нашлось в равнодушном и успокоенном приятии этой пустоты. В культуре вслед «железному» наступил «пластмассовый» век облегченных конструкций из сборных деталей. Век, шагнувший по ту сторону «непосредственного бытия» в бытие фиктивное и потому спускающийся с «одноуровневого» состояния на уровень «минус единица». Здесь уже действительно можно говорить о «конце эона».

Это разворачивающееся на наших глазах «событие конца» можно и не заметить, если ориентироваться на старые виды и проявления культуры, которые, конечно, по-прежнему существуют и в отдельных своих образцах вовсе не принадлежат к «культурной рутине», о которой так пренебрежительно отзывается Мартынов. Но стоит взглянуть на место этих «консервативных» образцов и практик в культурном ландшафте постсовременности, как многое становится ясно.

В один голос с уже цитированной по этому поводу Виролайнен Мартынов констатирует: «…на наших глазах происходит революция, самым фундаментальным образом переосмысливающая всю систему видов человеческой деятельности…» (М1, 270). И это действительно так. Станковая живопись оттесняется на обочину иными видами визуальных экспозиций, а «серьезная» музыка все чаще становится материалом для гламурного концертирования на пленэре. Важный симптом: в «обществе спектакля» занятие чтением (каких бы то ни было, а не только хороших) книг не просто сокращается по отводимому человечеством времени, но становится необязательным довеском к иным способам вхождения в символический мир культуры. И это скорее всего необратимо, несмотря на прекраснодушные усилия поклонников старого образа культурного бытия. Наивный призыв «Читать модно!» непроизвольно демонстрирует попытку опосредовать чтение модой, т. е. подпитать интерес периферийный заинтересованностью центральной (в моде). Обозреватели культурной жизни радуются, что после показа сериалов по сочинениям классиков позапрошлого и прошлого столетий зрители приметным образом хватаются за книги, послужившие основой этих сериалов. Но такая очередность как раз и делает совершенно очевидным, кто теперь в доме хозяин. Навязанное представление будет выборочно дополнено, но ни в коем случае не вытеснено знакомством с несравненно более сложным первоисточником, потому что современный потребитель культуры нуждается в посредниках, препарирующих для него исходный материал в духе узнаваемой сборной конструкции (а не только потому, что визуальность потеснила письменность).

Мне попалась на глаза трогательная колонка Дмитрия Быкова «Памятка вербовщику» (Известия. 2009. 26 мая), где он делится своим свежим опытом работы словесника в школе – не простой, разумеется, а элитной, с названием «Золотое сечение». Он надеется на возвращение нового поколения (нынешних старшеклассников) в лоно русской классической культуры, но когда он начинает перечислять разновидности приманок, которые для этого должны употреблять наставники (просмотр тех же множащихся сериалов, экскурсии по музейным заведениям и местам, ролевые игры на классические сюжеты, прямые аналогии с текущим днем при анализе материала и пр.), рельефно выясняется, что, даже в случае удачи, это будет никак не возвращение, а постмодернистская трансформация самого образа старой культуры. Все эти благородные усилия, надо надеяться как-то повлияют на творческое развитие юных, но вряд ли они введут в аутентичный мир высокой литературы, что прежде непроизвольно достигалось подростковой увлеченностью чтением. И еще, наш «вербовщик» бесстрашно пишет: «Мы должны прибегать к самым сильным, лобовым и ниже-поясным приемам <…>. Мы должны грубо подольщаться, давая им почувствовать себя умными…». Такая роль посредника-зазывалы, предлагаемая учителю во благо его культуртрегерского дела, очень напоминает амплуа медийного шоумена – определяющей фигуры нынешнего зрелищно-увеселительного пейзажа.