К портретам русских мыслителей

Когда писалась книга Виролайнен, самые яркие подтверждения некоторых ее идей, еще не были в текущей беллетристике налицо. Думаю, ее могло бы заинтересовать то, как наглейшая имитация ритуала и канона (при отличном ощущении природы того и другого) проводится в романе М. Елизарова «Библиотекарь», получившем в 2008 году букеровскую премию. Автор не слишком умел в обращении со словом (его собственный мертвенный слог почти неотличим от представленной в романе стилизации правоверных соцреалистических изделий), но он до изумления ловок. Он умудрился разом проэксплуатировать два актуальных культурных запроса: ностальгию по канону как онтологически обеспеченному образцу для поведения и для творчества – и отталкивание от него из страха современного человека перед традиционалистской несвободой. Одним махом угодил всем. Поддельная сакральность культуры советского тоталитаризма (этой «искусственно созданной четырехуровневой системы», по Виролайнен) воскрешается с помощью детализированного ритуала[1238], напоминающего нейролингвистическое программирование. В результате создается иллюзия возвращения к чему-то великому и как ценность более реальному, чем существовавшее на самом деле («У нас была прекрасная эпоха», – как заверял еще Э. Лимонов); но не забудем, что все эти священнодействия совершаются под тюремным надзором жутких хтонических старух, – так что, где одни читатели романа умиляются, другие испытывают намеренно вызываемое автором отвращение, и каждый получает то, чего хотел. Начетническое вычитывание наивного образчика поэтики сталинских времен распростирает в виде «неусыпающей псалтири» спасительный покров над страной и вводит маразматическое прошлое в небесную вечность несуществующего Советского Союза – фантомного аналога Святой Руси. (Еще раз замечу: виртуализация и выхолащивание православного канона становятся общим местом наших постмодернистских практик.)

Стоит обратить внимание и на зрелищную сторону этого увенчанного романа. Догадливый автор, устраивая свирепые побоища между враждующими сектами книгочеев (гирька на чашку весов тех, кто не прочь истолковать соцреалистическую идиллию как dance macabre), понимает, что тут он должен превзойти приемы компьютерной стрелялки. С этой целью он табуирует использование огнестрельного оружия и вооружает своих пассионариев кольями, вилами, ломами, монтировками, кухонными ножами, скалками и пр. Таким способом членовредительство достигает предельного физиологического эффекта. И вместе с тем оно достаточно условно для того, чтобы все эти выколотые глаза, оторванные члены и перебитые кости не вызывали ни малейшего сострадания. Я не удивлюсь, если в скором времени «Библиотекарь» будет экранизирован с вкраплением средств анимации. Вообще, такие вещи пишутся сразу в расчете на трансформацию в более продвинутый, чем литературное произведение, продукт.

Третий роман, который тоже может служить примером сбывающихся пророчеств Виролайнен, тоже получил свою премиальную долю. Это мастерски скомпонованная вещь – «Журавли и карлики» Л. Юзефовича (М., 2009). Название ее проистекает из античного предания о вечной борьбе этих двух сказочных станов, на каковую мифологему, как на круговую нить ожерелья, легко нанизать всю циклическую историю мятущихся племен и народов. Но дело не только в таком приеме: отсылкой к авторитетному, но невнятному реликту обеспечить некоторую претензию на умозрение и сымитировать смысловую общность сюжетных линий. Дело также и не в раздумьях над феноменом, русского самозванства, что составляет сильную сторону Юзефовича-историка (таковых авантюристов-самозванцев в романе трое: из времен XVII века, из дней Гражданской войны и из нынешнего времени, сопряженного с излюбленным у Юзефовича монгольским колоритом).

Внутренний ход романа, и это главное, определяется тщательно прорисованными и вместе с тем неявными (как в картинках: «найдите десять…» – только не различий, а сходств) совпадениями в жизни всех троих самозванцев, в конечном счете решающими их участь. «За такими совпадениями всегда чудился перст судьбы» (с. 278). Но куда указует этот перст, гадать бесполезно, поскольку такого рода сочинения предполагают не чтение Досок Судьбы, а лишь его инсценировку. Так, за намек на переселение душ, как будто связующее три истории воедино, ответственен случайный персонаж[1239], но никак не трезвый автор. Между тем ключом к этому замку могла бы послужить знаменательная авторская проговорка: «Тайное единство мира проявляло себя в разделенных пространством и временем копиях скрытого от смертных оригинала» (с. 178). Если бы Виролайнен искала в сегодняшней романистике иллюстрацию к своему тезису о «современной модификации виртуальной реальности <…> неограниченно вариативной», которая, однако, «от вариативности традиционных культур <…> отличается отсутствием инварианта [1240]» (с. 464), лучшего примера, нежели «Журавли и карлики», она бы не нашла.