"К предательству таинственная страсть..."

“Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся”, — сказал когда-то Фёдор Тютчев. Но если верить всем, кто вспоминал, как умирал Высоцкий (“Умер он ночью во сне, связанный верёвками. Друзья связали его, чтобы не буйствовал и отдохнул перед спектаклем...” — А. Вознесенский, книга “Ров”, М.: Советский писатель. С. 187), то хочешь не хочешь, вспоминаются его сло­ва: “Сталин сдох!” Слова беспощадные и бесчеловечные, и, может быть, по­влиявшие на драматические обстоятельства, при которых умирал сам Высоц­кий. Вспоминаются русские народные пословицы: “Ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца”, “Слово не воробей, вылетит — не поймаешь” и т. п. А может быть, это была “к предательству таинственная страсть” — свое­образная болезнь “шестидесятнической” богемы.

***

Известно, что Сталин выезжал со своей Кунцевской дачи в Кремль через Арбат, и эта процессия была замечена многими поэтами-“шестидесятниками”, в том числе Слуцким:

Однажды я шёл Арбатом.

Бог ехал в пяти машинах.

От страха почти горбата,

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана.

Было поздно и рано.

Серело. Брезжило утро.

Он глянул жестоко и мудро

Своим всевидящим оком,

Всепроницающим взглядом.

Мы все ходили под богом,

С богом почти что рядом.

Этому земному богу Слуцкого свойственно и “всевидящее око”, и “всепроницающий взгляд” — всё, вроде бы отвергнутое, ветхозаветное, но вдруг всплывшее из доисторической вавилонской бездны или из “Книги царств”. Для выходца из-за черт оседлости, из белорусско-украинского местечка Ста­лин — это бог, которого поэт приравнивает, увы, не к Иисусу Христу, а к бо­лее привычному своему местечковому идолу:

Он жил не в небесной дали,

Его иногда видали

Живого. На Мавзолее.

Он был умнее и злее

Того — иного, другого,

По имени Иегова...

Чуткий к переменам воздуха истории Слуцкий одним из первых заметил, что “обслуга” и “охрана”, преданная “человекобогу”, после хрущёвского ра­зоблачения “культа личности” тут же бросилась воспевать нового хозяина — ми­фического, лежащего в Мавзолее, но без культа которого они не могли даже представить себе своё будущее — идеологическое, материальное, властное:

Художники рисуют Ленина,

как раньше рисовали Сталина.

А Сталина теперь не велено:

на Сталина все беды взвалены.

Их столько, бед, такое множество!

Такого качества, количества!

Он был не злобное ничтожество,

скорей — жестокое величество.

В числе этих “художников” были многие деятели разных жанров культу­ры... Имя им легион. Слава Богу, что среди них нашёлся один честный “ху­дожник”, рискнувший сказать правду о Сталине, от которой он же, к сожале­нию, в перестроечные восьмидесятые стал отказываться.

А причиной этого “отказничества” было то, что многие почитатели Слуц­кого и его современники возмутились, когда прочитали несколько его стихо­творений о Сталине. Бенедикт Сарнов в своих воспоминаниях о поэте бук­вально выходил из себя: “Меня особенно покоробило слово “величество”. А о стихотворении Слуцкого, посвящённом подвигу Зои Космодемьянской, крикнувшей в лицо немцам с эшафота: “Сталин придёт!” — Бенедикт Сарнов с возмущением писал: “Ужасно, что чистая, самоотверженная девочка умер­ла с именем палача и убийцы на устах”. Однако Слуцкий был непоколебим, и стихотворение “Зоя” заканчивалось невыносимой для сарновых строфой:

О Сталине я думал всяко-разное,

Ещё не скоро подобью итог.

Но это слово, от страданья красное,

За ним. Я утаить его не мог.

И всё же вода, как говорится, камень точит: в годы начавшейся перест­ройки на закате жизни целая армия сарновых (в книге “Борис Слуцкий: вос­поминания современников” из пятидесяти авторов более сорока человек — по происхождению и убеждениям — “сарновы”) добилась того, что Борис Аб­рамович (“Абрамыч”, как называли его мы с Кожиновым и Передреевым) дрогнул и написал стихотворение, удовлетворившее его местечковых сопле­менников:

Сталин взял бокал вина

(может быть, стаканчик коньяка),

поднял тост, и мысль его должна

сохраниться на века:

“За терпенье!”

Это был не просто тост

(здравицам уже пришёл конец).

Выпрямившись во весь рост,

великанам воздавал малец

за терпенье.

Трус хвалил героев не за честь,

а за то, что в них терпенье есть.

— Вытерпели вы меня, — сказал

вождь народу. И благодарил.

Это молча слушал пьяных зал.

Ничего не говорил.

Только прокричал: “Ура!”

Вот каковская была пора.

Страстотерпцы выпили за страсть,

выпили и закусили всласть.

Стихотворение пересказывает знаменитую речь Сталина на приёме 24 мая 1945 года в честь нашей победы. Но принимая во внимание его пош­ловатую развязность, будем считать, что Борис Абрамович “прогнулся” дваж­ды: один раз — с речью о Пастернаке, второй раз — со стихотворением о ста­линском тосте. Скорее всего, знаменитый тост Сталина был неприемлем для Слуцкого потому, что в нём шла речь об исключительной роли русского народа в победе над мировым злом, но в нём не было ни слова о советском интер­национализме, ни, тем более, о роли еврейства. И это не было случайнос­тью, ибо Сталин и в других своих выступлениях не раз подчёркивал решаю­щий вклад русского народа в историю Великой Отечественной войны: