"К предательству таинственная страсть..."

После выхода в свет его поэмы “Мастера” Вознесенского печатно привет­ствовал Виктор Боков. Тоже “шестидесятник”, поскольку его как поэта-песенника и как яркого русского национального поэта читатели и поэты открыли для себя в одно время с Вознесенским. Боков “уравнялся” возрастом с Вознесен­ским из-за пребывания с начала сороковых до середины пятидесятых в кеме­ровских лагерях. В благодарность Бокову за печатные комплименты по поводу “Мастеров” Вознесенский включил Бокова в свой почётный список “Прорабов духа”, посвятил Виктору Фёдоровичу в 1959 году одно из своих стихотворений, пустил в литературный обиход словосочетание “Богу богово, а Бокову боково”. Но на этом их пути разошлись, поскольку молодого “шестидесятника” и “шестидесятника”, хлебнувшего тюремной баланды, разделило имя “Ста­лин”. Вознесенский лепил из Сталина государственного монстра-злодея: “И торжественно над страною, // словно птица страшной красы, // плыли с красной бахромою государственные усы”, — а Виктор Боков после того, как в кемеровских лагерях написал несколько стихотворений, проклинающих “Сталина-Джугашвили”, встретившись со мною во время перестроечных де­вяностых в Переделкино, сказал: “Станислав! Обязательно напечатайте мои новые стихи о Сталине. Вот они”, — и протянул рукопись. Первое же стихо­творение называлось “Фамилия”.

Фамилия вождя, пришедшая с Кавказа,

И серая вождёвая шинель

Была сильна, отважна, многоглаза,

И не было фамилии сильней.

Она стояла на квадрате мрамора

Заглавной буквой в сталинской судьбе.

Над ней летали грамота охранная

И органы с названьем “КГБ”.

Она и до сих пор ещё не стёрта,

Живая жизнь зовёт её сестрой.

Её непобедимая аорта

По трубам века разгоняет кровь.

Я жил при нём, при нём махал рукою,

Я понимал, что мне не жить в раю.

Прости, мой вождь, за то, что беспокою

Бессмертную фамилию твою!

Я прочитал и, озадаченный, спросил у Виктора Фёдоровича: “А строка — “живая жизнь зовёт её сестрой” — это не перекличка ли с Пастернаком?” Бо­ков кивнул головой. Но я, зная о дружеских отношениях Бокова с Вознесен­ским — “Бокову боково!” — добавил вроде того, что Андрей Андреевич будет удручён этими стихами. Он ведь убеждённый антисталинист! Но Боков махнул рукой: “В мои годы, Станислав, успеть бы сказать правду...” — В этот вечер он подарил мне свою последнюю книгу “Лик любви” с дарственной надписью: “Стасику Куняеву с живым чувством любви и признания его таланта. Дружес­ки Виктор Боков.3 декабря 2005 года”.

А ещё одно новое стихотворение Бокова о Сталине, которое он во время той же встречи в Переделкино предложил мне для публикации в журнале, словно неожиданное откровение, удивило его самого:

Тянется цепь его мрачных годов

По-над зубцами кремлёвских башен.

Думал свалить его подлый Адольф —

Сам свалился! А Сталин бесстрашен.

Что случилось со мной — не пойму:

От ненависти пришёл я к лояльности.

Тянет и тянет меня к нему,

К его кавказской национальности.

Кроме Виктора Бокова, вкус лагерной похлёбки в 1930-е, 1940-е и 1950-е годы узнали ещё несколько выдающихся поэтов прошлого века, и так же, как Боков, каждый из них впоследствии отозвался на это стихами о Сталине. Вспомним их имена: Николай Заболоцкий, Даниил Андреев, Ярослав Смеляков. Без их стихотворных свидетельств трудно объективно оценить имя и де­ла Сталина. Понимая это, Ярослав Смеляков даже обмолвился: “Ежели поэты врут — // значит, жить не можно”.

Николай Заболоцкий целые 10 лет провёл в лагерях Приморья и Казахста­на, а выйдя на свободу, написал в письме жене:

“Время моего душевного отчаяния давно ушло, и я понял в жизни многое такое, о чём не думал прежде. Я стал спокойнее, нет во мне никакой злобы, и я люблю эту жизнь со всеми её радостями и великими страданиями, кото­рые выпали на нашу долю”. И недаром в стихотворении “Творцы дорог” о ла­герной жизни и работе у него была строфа, написанная сразу же после выхо­да на волю: “Кто днём и ночью слышал за собой // Речь Сталина и мощное дыханье // огромных толп народных, — тот не мог // забыть о вас, строите­ли дорог”... Удивительно в этом отрывке то, что и строители в лагерных бу­шлатах и Сталин, произносящий речь, делают одно общее дело. Жена Забо­лоцкого Екатерина Васильевна после его смерти вспоминала: “Он говорил, что ему надо два года жизни, чтобы написать трилогию поэм “Смерть Сокра­та”, “Поклонение волхвов”, “Сталин”. Меня удивила тема третьей поэмы. Ни­колай Алексеевич стал мне объяснять, что Сталин — сложная фигура на стыке двух эпох. Разделаться со старой этикой, моралью, культурой было ему не­легко, так как “он сам из неё вырос. Он учился в духовной семинарии, и это в нём осталось”. Этот разговор происходил после 1956 года, а значит, после XX съезда КПСС и во время “оттепели”, но вскоре Заболоцкий умер (в 1958 году) и не успел создать свою трилогию о трёх великих эпохах в исто­рии человечества — античной, христианской и советско-сталинской.

***