"К предательству таинственная страсть..."

“Строят и строят. Строят твердыню трансфизической державы на изнанке Святой Руси. Строят и строят. Не странно ли? Даже императри­цы века напудренных париков и угодий с десятками тысяч крепостных крестьян строили её и строят. И если время от времени новый прише­лец появляется в их ряду, его уже не поражает, что карма вовлекла его в труд рука об руку с владыками и блюстителями государственной гро­мады прошлого, которую при жизни он разрушал и на её месте строил другую. Чистилища сделали его разум ясней, и смысл великодержав­ной преемственности стал ему понятен” (“Изнанка мира”).

Эти слова при­менимы к любому из властителей тысячелетней России. И к Сталину тоже.

Лучше он, чем смерть народа.

Лучше он;

Но темна его природа,

Лют закон.

...............................

Жестока его природа,

Лют закон,

Но не он — так смерть народа.

Лучше — он!

(Из книги “Русские боги”).

***

В одно и то же время с Даниилом Андреевым жил, работал, писал стихи и отбывал неволю в лагерях и тюрьмах ещё один выдающийся поэт сталин­ской эпохи, которую он прославил в бессмертных стихах “Кладбище парово­зов”, “Я строил окопы и доты”, “Если я заболею, то к врачам обращаться не стану”... Он, до последнего вздоха преданный эпохе социализма, истово ве­рующий в её историческое величие, никогда ни на йоту не сомневавшийся в её правоте, умер 27 ноября 1972 года, в день моего рождения.

Нет, не прост был этот белорус, впервые арестованный “за моральное разложение” в конце 1934 года. Тогда при обыске в его квартире была найде­на книга Гитлера “Моя борьба”. А потом — финский плен, а после вызволения из плена — подневольная работа на тульских шахтах, в 1951 году — ещё один арест, и ещё три года лагерной жизни в Инте. Но ему повезло больше, чем его друзьям — Борису Корнилову и Павлу Васильеву: где они похоронены — не знает никто. Вроде бы проклинать должен был поэт это время, но вспоми­наю, как его жена, Татьяна Стрешнева, на смеляковской даче в Переделкино незадолго до смерти поэта с ужасом и восторгом рассказывала мне:

“Я иногда слышу, как он во сне бродит, разговаривает. Так вы не пове­рите: однажды прислушалась и поняла, что он с кем-то всё спорит, всё со­ветскую власть отстаивает!”

Но отстаивал её Ярослав Смеляков, как и Даниил Андреев, на “изнанке” русской истории, вдохновенно соединяя не дни, не годы, а века:

Над клубящейся пылью вселенной,

Над путями величья и зла,

Как десницу, Василий Блаженный

Тихо поднял свои купола.

Современная юность России

Тут встречается с Русью отцов,

Мерно движутся танки большие

По невысохшей крови стрельцов.

В этом восьмистишии Смелякова живут разом три эпохи — эпоха Ивана Грозного с Василием Блаженным, построенным по велению самодержца Всея Руси, эпоха Петра Первого, утопившего в “невысохшей” до сих пор “крови стрельцов” бунт старого мира против нарождающейся империи, и, наконец, эпоха Иосифа Сталина с “мерно движущимися танками мимо Мавзолея к то­му же Василию Блаженному и дальше — на последний рубеж обороны Моск­вы, навстречу танкам Гудериана... Ну, разве можно сравнить этот сплав трёх эпох с жалкой попыткой “шестидесятника” Евгения Евтушенко опошлить вели­чайшие символы русской государственности, которые утверждали Андреев со

Смеляковым, своим высокопарным суесловием: “Я не люблю в её надменной ложности // фигуру Долгорукого на площади”? А ведь подобные выпады про­тив “тоталитаризма русской истории” он, называвший себя и “пушкинианцем” и “смеляковцем”, повторял не раз.

Возможно, именно такого рода “суесловия” имел в виду Смеляков, когда писал:

История не терпит суесловья.

Трудна её народная стезя.

Её страницы, залитые кровью,

Нельзя любить бездумною любовью И не любить без памяти нельзя.

Нельзя не восхититься ещё одной особенностью поэтического мира Яро­слава Смелякова. В то время, когда и Твардовский, и Ахматова, и Заболоц­кий, и Мандельштам, и Пастернак, кто из “страха иудейска”, кто искренне, вписывали свои стихи в “сталиниану”, Ярослав Смеляков, восхищавшийся ге­роикой сталинской эпохи и казавшийся в 1960-е годы каким-то не желающим пересматривать свои взгляды “мамонтом пятилеток”, посвятил вождю лишь одно стихотворение, да и то после смерти Сталина, да и то не назвав его да­же по имени. А стихотворенье особенное, смеляковское, где вождь очелове­чен особым образом:

На главной площади страны,

невдалеке от Спасской башни,

под сенью каменной стены

лежит в могиле вождь вчерашний.

Над местом, где закопан он

без ритуалов и рыданий,

нет наклонившихся знамён

и нет скорбящих изваяний,

ни обелиска, ни креста,

ни караульного солдата —

лишь только голая плита

и две решающие даты,

да чья-то женская рука

с томящей нежностью и силой

два безымянные цветка

к его надгробью положила.

(1964)

Вот так попрощался Смеляков со Сталиным.

К российской героической трагедии XX века он, как никто другой, прика­сался бережно и целомудренно. Вот почему он останется в нашей памяти изу­мительным поэтом, подлинным русским Дон-Кихотом народного социализма, впрочем, хорошо знавшим цену, которую время потребовало от людей за осу­ществление их идеалов.