"К предательству таинственная страсть..."

Галичам-гинзбургам было недостаточно проклинать Сталина, и они, пользуясь тем, что на дворе наступило смутное время, сделали мишенями своей клеветы победителей мирового зла, полегших в борьбе с ним в снегах под Москвой. Прости меня, Господи, но иногда приходит в голову мысль, что в случае победы коричневого зла таким гражданам мира, как Галич, была бы обеспечена дорога в рай через Освенцим.

Смерть настигла его, когда он, эмигрировавший в Германию, сунул ру­ку в какой-то электроприбор. Где похоронен? Не знаю. Да это и не имеет значения. Имеет значение то, с каким достоинством ответила всяческим “галичам” в стихотворении о легендарном параде русская женщина Татьяна Глушкова!

ПАРАД ПОБЕДЫ

Тот голос хриплый, окрылённый,

И грозный маршал на коне,

И ты, народ непокорённый,

В весеннем сне явились мне.

Июнь был влажным и зелёным,

И в искрах тёплого дождя

Оно казалось измождённым,

Лицо бессменного вождя.

Он не смотрел, как триумфатор.

Он с виду старый был солдат:

Полковник, что теперь за штатом, —

“Слуга царю, отец солдатам”? —

О, нет!.. А всё же некий фатум

Таил его усталый взгляд.

Штандарты, алые знамёна,

Фронтов неодолимый шаг.

О, как он смотрит напряжённо

На эту сталь, на чёрный прах

Чужих полотнищ: древком долу

Как их швыряют от бедра —

Как к богоравному престолу

Иль в пасть священного костра —

К стене Кремля!.. И в этом жесте,

Небрежном, рыцарском, — не месть:

Брезгливость, воля, чувство чести —

Отчизны царственная честь!

А он спокойного вниманья

Исполнен — вместо торжества.

Недвижный в дождевом тумане

И на ликующем экране

Приметный, может быть, едва.

Он не сказал тогда ни слова —

Как и положено тому,

Кто глянет ясно и сурово

С небес в зияющую тьму

Своей, столь одинокой, смерти

Своей, уже чужой, страны...

И он мне чудится, поверьте,

Невозвратившимся с войны.

10 мая 1994

Но об этом сталинском параде один из младших “шестидесятников” Фаликов пишет в книге о Слуцком (из серии “ЖЗЛ”), может быть, ещё изощрён­нее и подлее, нежели Галич:

“Самое невероятное и самое роковое для поколения Слуцкого — произо­шло: с фронта на парад. И это был парад Победы. Печатая шаг по брусчатке Красной площади, сапоги победителей ставили точку на прениях вокруг пра­воты идеологии. Сталин вывернул наизнанку жертвенный подвиг народа, высший смысл жертвы, подменив служением доктрину”.

И это сказано о вожде, который 3 июля 1941-го обратился к народу со сло­вами: “Братья и сёстры! К вам обращаюсь я, друзья мои”, — и, не думая о до­ктрине, отчеканил: “Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!” О вожде, который 7 ноября 1941 года вспомнил не идеологию, а Дми­трия Донского, Минина и Пожарского, Александра Суворова, Михаила Куту­зова. О вожде, который поблагодарил за доверие не идеологов из Института марксизма-ленинизма, а русский народ, поверивший советской власти, воз­главляемой Сталиным.

А каковы слова из знаменитого приказа № 227, написанного его рукой, в страшные дни июля 1942-го, когда немецкая танковая орда прорвала фронт и покатилась к Сталинграду и кавказской нефти:

“Отступать дальше — загубить Родину”, “Солнце позора”, “Каждый кло­чок земли”, “Ни шагу назад!” Какая там “доктрина”! Доктриной танки не ос­тановишь...

***

Весьма оригинально демонстрировала свой антисталинизм Белла Ахма­дулина.

Многие ветераны советской литературы в эпоху “оттепели” как бы обре­ли, если говорить словами Пастернака, “второе рождение”. Известный кри­тик Иосиф Гринберг, прославлявший в 1930-е годы чекистскую поэзию Эду­арда Багрицкого и утверждавший, что его “поэзия затмила и отодвинула в сторону поэзию Есенина”, в 1960-е годы, встречаясь со мной во дворе на­шего писательского кооперативного дома, с азартом расспрашивал меня, вернувшегося из Тбилиси, как там поживают Симон Чиковани или Карло Каладзе, и, вздымая выбритый до синевы подбородок, начинал с артистичес­ким завываньем читать грузинские стихи Осипа Мандельштама:

Человек бывает старым,

а барашек молодым,

и под месяцем поджарым

с розоватым винным паром

поплывёт шашлычный дым...

С наслаждением продекламировав изящный стишок Мандельштама, Ио­сиф Львович склонил ко мне на грудь свою седую шевелюру и проникновен­ным голосом спросил:

— А как там в Грузии принимали нашу Белочку?