"К предательству таинственная страсть..."

Эти суперреволюционные стихи Евтушенко стоят в одном ряду с извест­ными стихами Джека Алтаузена “Я предлагаю Минина расплавить”, со сти­хами Демьяна Бедного, призывавшего все великие памятники тысячелетней России “взрывать не порохом, а динамитом”, со стихотворным разговором Шлёмы Корчака (он же Семён Кирсанов), который он вёл с памятником Пет­ру Великому:

— Смысл ваших речей разжуя,

за бравадою вижу я

замаскированное хитро

монархическое нутро.

И если будете вы грубить —

мы иначе поговорим

и сыщем новую, может быть,

столицу для вас — Нарым!

Все по духу русские таланты — Ярослав Смеляков, Даниил Андреев, Алек­сей Толстой — восхищались собирателями Руси, строителями, полководцами — Иваном Калитой, Иваном Грозным, Петром Первым, Александром Суворовым. А русскоязычные — Семён Кирсанов, Наум Коржавин, Давид Самойлов — воз­мущались их деяниями и высмеивали их.

Евтушенко, называвший себя “пушкинианцем”, прожив долгую жизнь, так и не понял, что Пётр Первый, наряжавший свою элиту в европейские парики и камзолы, упразднивший русское православное патриаршество, стригший бороды у бояр, не жалевший чёрную мужицкую кость при строительстве Пе­тербурга, приговоривший своего неверного сына к смерти, был дорог и при­тягателен для Пушкина не этими деяниями, а победами, легендами, мифами и той готовностью к самопожертвованию во имя будущего России, которую мог почувствовать только родственный петровскому гению пушкинский гений.

Трагедийность российской истории была заключена в том, что к концу двадцатых годов в нашей идеологической системе сформировались антина­циональные силы, создавшие концепцию, по которой за все многовековые грехи феодально-самодержавного, крепостнического периода нашей истории предъявлялся политический и идеологический счёт русскому народу и рус­ской культуре. Они как бы объявлялись ответственными за всё несовершен­ство минувшего тысячелетия. Эта антирусская, антинациональная в своих крайних формах идеология оправдывала в XX веке жестокие репрессии по от­ношению к русскому крестьянству как к реакционному классу, оправдывала разрушение великих памятников русской культуры и истории, якобы обслужи­вавших идеологию самодержавия, объявляла русский национальный характер консервативным, бездеятельным, неспособным к строительству нового обще­ства. Вот, к примеру, какую программу культурного строительства развёрты­вала перед читателем массовая коммунистическая пресса 30-х годов:

“Пора убрать исторический мусор с площадей. В этой области у нас накопилось немало курьезов. Ещё в прошлом году в Киеве стоял (а мо­жет быть, скорее всего, и по сей день стоит) чугунный “святой” князь Владимир.

В Москве напротив мавзолея Ленина и не думают убираться восвоя­си “гражданин Минин и князь Пожарский” — представители боярско-тор­гового союза, заключённого 318 лет тому назад на предмет удушенья крестьянской войны. Скажут: мелочь, пустяки, ничему не мешают эти куклы, однако почему-то всякая революция при всём том, что у неё бы­ли дела поважнее, всегда начинается с разрушения памятников. Это во­прос революционной символики, и её надо строить планово, рациональ­но. Уцелел ряд монументов, при идеологической одиозности не имею­щих никакой художественной ценности или вовсе безобразных — ложно классический мартосовский “Минин-Пожарский”, микешинская тумба Екатерина II, немало других, истуканов, уцелевших по лицу СССР (если не ошибаюсь, в Новгороде как ни в чём не бывало стоит художественный и политически оскорбительный микешинский же памятник 1000-летию России) — все эти тонны цветного и чёрного металла давно просятся в утильсырье. Если сама площадь “требует” монумента, то почему бы с фальконетовского Петра I не сцарапать надпись “Петру Первому — Ека­терина Вторая”, и останется безобидно украшающий плац, никому не из­вестный стереотипный “Римский всадник” и т. д. Улицы, площади — не музеи, они должны быть всецело нашими”.

Это отрывок из статьи известного марксистского критика тех времён В. Блюма, опубликованной в газете “Вечерняя Москва” в 1930 году.