К причалу

Торопливо козырнул. Пошел. Мы смотрели, как идет через дорогу к машине, — прямой и твердой поступью.

Глава тридцать пятая

Наступили первые холода, рано стали опускаться сумерки. Я возвращалась с работы, когда на улицах уже зажигались огни, всё чаще находила на столе записку: «Обедай. Ложись спать. Приеду поздно».

Но я не ложилась. Я полюбила эти зимние вечера одинокого ожидания Вадима. Уже с утра я начинала ждать, когда кончится день, тусклый и мучительно долгий, и едва он кончался, я устремлялась на бульвар Пастер, где меня ждал чудесный мир, который дарили мне русские писатели. Они учили меня любить Россию. Вечерами целыми водили меня по России, и когда это кончалось, я долго еще оставалась в ней.

Мир Тургенева, и мир Чехова, и Льва Толстого, и Бунина, магический мир. Русские люди, русские пейзажи становились реальностью. Улегшись в постель, я читала любимые места из любимых книг.

Закроешь глаза, и встанут перед тобою обрывки прошлого, отдаленного не таким уж долгим сроком, и встанет вдруг рядом недалекая твоя весна, и с грустью вспомнишь детство, и в сердце начнет закрадываться странная тоска.

Стали вновь приходить письма от Таси. Она работала в газете, и письма Тасины шли то с Урала или из Сибири, то с Украины или из Ленинграда, или Мурманска.

И они, эти Тасины письма, водили меня по Советской стране. Я много думала в те долгие вечера об этом внезапно открывшемся мне мире. Хватит ли того, что во мне есть, чтобы по праву жить в нем?

Я любила эти мои вечера. Но они кончались, и приходил день и приносил будни. Долгие серые будни, а с ними — Мартэна. Мой шеф никак не мог дождаться, когда наконец Франко переколотит всех «оборванцев» и наведет в Испании порядок.

— Если бы твои русские не давали им самолетов и не посылали туда коммунистов... — бушевал Мартэн.

— Коммунистов не посылают.

— Поговори еще! Со всего света собирают и пихают в Испанию. Можно подумать, что конвенция о невмешательстве касается всех, только не твоих русских.

— А может, мои русские плевать хотели на вашу конвенцию? — Я знала, что мне нельзя с ним так разговаривать, но не в силах была совладать с собою.

Шеф не успел мне ответить — мадам Ламбер постучала в окошечко и позвала меня к телефону.

— Марина, я восстановлен в советском гражданстве! — донесся из трубки голос Вадима. — Алло, ты слушаешь, Марина?

— Да-а...

— Маринка, ты — тоже советская гражданка!

У меня перехватило дыхание. Наверно, так всегда бывает у людей, когда на них обрушивается счастье.

* * *

— Мы поедем в Латинский квартал, да, Вади?

— Куда хочешь.

— Нет, на остров Сен-Луи! Посидим на набережной позади Нотр-Дам. А потом...

— Куда угодно.

— Потом пойдем на Бульмиш. Заглянем в «Кафе де ля Сорбонн», спустимся в нижний зал... Нег, туда не надо — будет грустно. Лучше дойдем до площади Обсерватории, завернем в кафе «Клозери де Лиля».

— Согласен.

— А потом?

— Куда хочешь.

— В «Шехерезаду», — пообедаем по-русски.

— Вот это уж нет.

— Ну, во французский, к Прюнье. Шикарно.

— Мы просто купим бутылку доброго божоле и закатим пир дома, — сказал Вадим.

Мы сели в автобус, поехали в Латинский квартал и там ходили по милым сердцу улицам. Улицы моего счастья — деревья, фонари, скамейки на тротуарах. Латинский квартал... моя юность. Здесь своих друзей встретила. И всё это уйдет, и станет далеким, может быть чужим. Сердце больно защемило. Потом мы шли по улицам Бонапарта и Святых отцов, останавливаясь и заглядывая в витрины магазинов, где были выставлены книги, и Вадим говорил: в СССР книги — вещь доступная, у нас будут любимые книги, какие мы только захотим.

Потом мы спустились к реке и ходили по набережным, под деревьями, окаймлявшими Сену, смотрели на огни больших мостов. Я думала о моей встрече с Россией, поглядывала на Вадима, и мне так много хотелось ему сказать! Но Вадим, попыхивая трубкой и щуря глаза, смотрел куда-то вдаль. Молчал. И я ничего ему не сказала.

Прощай, Париж, и всё, что пережито здесь. Я люблю тебя, Париж! Я всегда буду любить тебя, Париж. Мою юность...

* * *

Паспорта наши пока оставались в консульстве, и отъезд затягивался из-за каких-то формальностей. Жизнь шла как будто по-прежнему, но земля под ногами стала прочной: у нас теперь была Родина — СССР, Россия. И от этого появилось чувство особой уверенности.

Быстро наступило лето, — лето тысяча девятьсот тридцать седьмого, самое необыкновенное лето в моей жизни. В Париже открылась Международная выставка.

Каждый день какая-нибудь страна открывала свой павильон. Мы ждали, когда откроется советский.

В тот день мы поехали на выставку рано. Ждали в толпе около дверей советского павильона, и, когда двери открылись, мощным потоком нас внесло в зал.

— Ага, вот она, шестая часть земли с названьем кратким — Русь, — сказал Вадим.