К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Пароходик с петухами
Пó небу плывет,
И подвода с битюгами
Никуда нейдет.

И звенит будильник сонный,

Хочешь, повтори:
«Полторы воздушных тонны,
Тонны полторы…»

И, паяльных звуков море

В перебои взяв,
Москва слышит, Москва смотрит,
Зорко смотрит в явь.

Только на крапивах пыльных,

Вот чего боюсь,
Не изволил бы в напильник
Шею выжать гусь.

Интерпретация этого стихотворения, как правило, базируется на биографических сведениях (так, высказывалось странное предположение, что оно обращено к Е. Е. Поповой [Ежова 1998: 44–45]) или на попытке объяснить его, опираясь на советский контекст и реалии того времени, в том числе и газетные [Лекманов 2013: 242–246]. С нашей точки зрения, толкование «Пароходика…» должно прежде всего отталкиваться от языка, а контексты имеет смысл привлекать лишь по необходимости.

Уже первые строки дают возможность двойного прочтения. Фразеологизм с петухами допустимо понимать как в идиоматическом (‘рано утром’), так и в прямом значении. Буквальное прочтение поддерживается второй строкой: «По небу плывет». Наделенная фольклорными коннотациями конструкция с фиксированным ударением пó небу ассоциируется со сказочным началом (ср.: «Туча по небу идет, / Бочка по морю плывет» (Пушкин, «Сказка о царе Салтане»); месяц по небу плывет и т. п.).

Первые две строки, таким образом, могут восприниматься как сказочная картинка, в которой пароходик с (пассажирами-)петухами плывет по небу. Если же считать, что небо в данном случае метафорически заменяет водное пространство (то есть море; ср.: по морю; «Бочка по морю плывет»), то ситуация кажется реалистичной: ранним утром пароходик плывет по воде (при этом фольклорные ассоциации все равно остаются). По-видимому, благодаря последующим строкам читательское сознание настраивается на «реалистический» модус, однако отвергнутое прочтение далее будет конфликтовать с реальным планом (см. ниже о 3‐й строфе).

Подвода с битюгами, которая никуда нейдет, семантически контрастирует с 1‐й – 2‐й строками и задает тему неподвижности и тяжести (слабоидиоматическое словосочетание никуда нейдет подчеркивает, что подвода стоит на месте). Битюги, употребленные здесь не в идиоматическом смысле[98], вновь подталкивают читателя интерпретировать оборот с петухами как буквальный. Обратим также внимание на то, что вытесненная в первых двух строках семантика ‘воды’ фонетически проявляется в слове подвода.

Если первая строфа строится на контрастном описании окружающего мира, то вторая и третья строфы сосредотачиваются на аудиальном аспекте перцепции и на внутреннем пространстве дома (скорее всего, деревенского, см. далее детали, актуализирующие представления о деревенском локусе, – на крапивах пыльных, гусь). По всей вероятности, уже во второй строфе звон будильника превращается в звуки радио (если изначально речь не идет о радио как о будильнике). Характеристика будильника – сонный – оказывается распространенным для поэтического языка приемом переноса свойств человека на свойства окружающего мира. Интересно, однако, что прилагательное сонный контрастно подчеркивает внутреннюю форму слова будильник (предмет, который будит от сна).

Несколько загадочными являются полторы воздушных тонны во второй строфе. Высказывалось предположение, что здесь имеются в виду осадки, но оно не кажется нам удачным, поскольку осадки измеряются в миллиметрах. Догадка о том, что полторы воздушных тонны – это «максимальная взлетная масса истребителя И-4», а все стихотворение каким-то образом связано с военным парадом, в котором участвуют самолеты [Мандельштам 2017: 488–489], неубедительна.

Думается, что полторы воздушных тонны сформировались вследствие контаминации нескольких конструкций. Так, полторы … тонны можно воспринимать как фрагмент выступления диктора по радио, сообщающего о неких производственных или аграрных достижениях, и тогда словосочетание полторы тонны – один из официальных штампов. Слово воздушный, однако, используется как слово, привнесенное просыпающимся субъектом в это клишированное радиовысказывание.