К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Конечно, это не означает, что интертекстуальный план не важен для Мандельштама, однако позволяет подчеркнуть, что в большинстве случаев претексты и реминисценции связаны с ассоциативным полем того или иного стихотворения, но никак не формируют его смысл, не «шифруют» его.

Думается, что языковой подход, таким образом, дает возможность исправить сложившийся в мандельштамоведении дисбаланс. Вместо великого шифратора литературных текстов, действующего как еще не созданный квантовый компьютер, который неясно для кого и для чего формирует такие высказывания, смысл которых без знания традиции не поддается пониманию, Мандельшам предстает поэтом, ориентированным на язык и смысл.

В самом деле, хотя его читатель, по-видимому, должен обладать некоторыми минимальными культурными и энциклопедическими познаниями для адекватного восприятия стихов, Мандельштам не отбирает читателей по принципу их эрудиции и начитанности в мировой литературе. Нет сомнений в том, что искушенный знаток и условно простой любитель поэзии по-разному прочтут один и тот же текст и он вызовет у них разные литературные ассоциации. Однако литературные ассоциации не гарантируют понимания смысла текста, более того, как показывают некоторые статьи, наоборот, они часто его затемняют (особенно если исходить из того, что без таких ассоциаций смысл текста не поддается формализации).

Установка Мандельштама прежде всего на язык в подлинном смысле слова демократична. Любитель поэзии может получать удовольствие от сложных семантических эффектов, не стараясь их структурировать и развернуто объяснить. Более требовательный читатель может пойти по пути толкования сложного смысла, и стихи Мандельштама открыты и такому подходу. В обоих случаях, однако, от читателя требуется то, чем он в большей или меньшей степени наделен с детства, – чувство языка.

Интерпретация полученных результатов

Хотя описанные выше механизмы работы поэта с фразеологией, как кажется, интересны сами по себе, необходимо проанализировать, чтó наше исследование может объяснить помимо взаимодействия поэтики Мандельштама с идиоматическим планом русского языка. В этом разделе мы сосредоточимся на трех ключевых вопросах: что полученные результаты значат для понимания творчества Мандельштама? Как они соотносятся с поэтическим контекстом? Как рассмотренный нами механизм дает возможность интерпретировать мало исследованную проблему рецепции стихов поэта? Соответственно, эта часть работы делится на три раздела. Сразу оговоримся, что разделы эти неравноценны как по смыслу, так и по объему: если первый коротко подводит итоги, суммируя уже высказанные в работе замечания и соображения, то второй лишь предварительно намечает возможные пути сопоставления одного из аспектов поэтики Мандельштама с контекстом эпохи. Третий раздел предстает самым спорным и предлагает теоретическое осмысление восприятия стихов Мандельштама.

1. ИДИОМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ И АВТОРСКОМ СОЗНАНИИ МАНДЕЛЬШТАМА ВЫВОДЫ

Мандельштам, несомненно, был «языковым» поэтом и осмыслял свою поэзию как взаимодействие с языком. Так, в письме Н. Тихонову от 31 декабря 1936 года он замечал: «Язык русский на чудеса способен, лишь бы ему стих повиновался, учился у него и смело с ним боролся. Как любой язык чтит борьбу с ним поэта, и каким холодом платит он за равнодушие и ничтожное ему подчинение!» [Мандельштам III: 543].

Как мы показали, фразеологические единицы (особенно наглядно представляющие язык как отдельную сущность) играют ключевую роль как в поздних, так и в ранних стихах Мандельштама. Кроме того, следует добавить, что и в мандельштамовской прозе встречаются очень яркие случаи обработки фразеологии и ее использования не только в качестве экспрессивного элемента, но и в качестве смыслового оператора. Например, в «Шуме времени» (1925) о мальчиках из Тенишевского училища говорится, что они были «из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова» (здесь модифицируются и комбинируются идиомы из того же теста [Осадчая 2012: 209] и плоть от плоти). Запоминающееся сравнение поэтического труда с «брюссельским кружевом» в «Четвертой прозе» (1930) предваряется и мотивируется обыгрыванием идиомы дырка от бублика: «Здесь разный подход: для меня в бублике ценна дырка. А как же быть с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется» [Осадчая 2014: 343].

Суммируя эти примеры[101] и многочисленные случаи из поэзии, описанные нами в центральном разделе работы, можно утверждать, что фразеология в творчестве Мандельштама очень часто выступала в качестве смыслообразующего элемента и порождала новые сложные высказывания.