К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Надо полагать, из‐за этих тоталитарных ассоциаций и возникает несколько загадочная четвертая строфа. В ней (и это единственное, о чем можно сказать с некоторой уверенностью) речь идет о вероятной смерти гуся. Она описывается не вполне ясной фразой выжать шею в напильник. Подбирая фразеологические эквиваленты-мотиваторы, вспомним выражения свернуть шею и гусиная шея (применительно к человеку – ‘длинная и тонкая шея’). Гусиная шея может быть актуальна и в том случае, если напильник понимать как «изображение» сильно и прямо вытянутой шеи гуся. Объяснить появление глагола выжать (вместо возможного свернуть) можно с помощью идиомы как с гуся вода, подключающей семантику влаги. Кроме того, с ситуацией сочетается идиома гусиная кожа, смысл которой связан с определенной физиологической реакцией, например на страх (визуально гусиная кожа может напомнить покрытие мелкозернистого напильника, что усиливает ассоциацию этого слова с семантическим полем фразеологизмов с гусем).

Неясным остается, кого в тексте представляет гусь: он отдельное существо или говорящий субъект, идентифицирующий себя с гусем, которому угрожает гибель? В пользу второго варианта говорит идиоматическое употребление слова гусь (ср.: вот гусь-то! / каков гусь!), в таких случаях являющегося характеристикой человека, который отличился лихим или дурным поведением.

Наконец, необходимо обратить внимание и на глагольную семантику 3‐й строки: не изволил бы. Использование глагола изволить[100] не только задает стилистический контраст, но и конкретизирует грозящую гибель – речь, очевидно, идет о возможном самоубийстве.

Таким образом, смысл четвертой строфы может быть восстановлен только благодаря обращению к идиоматическому плану языка, однако семантика лексического ряда – из‐за того, что одно слово входит в слишком обширный ряд фразеологических выражений – остается не до конца формализуемой, приблизительной.

Более того, если рассматривать строфу не изолированно, а в контексте всего стихотворения, возникают сложности с согласованием буквального и идиоматического употребления слов во всем тексте.

Думается, что в этом примере механизм работы с идиоматическим языковым планом дал сбой. Хотя мы, если можно так выразиться, способны восстановить семантические интенции стихотворения, исключительно логизированному прочтению оно не поддается (что не мешает ему казаться интуитивно понятным). В пользу нарушения работы отлаженного механизма свидетельствует и тот факт, что сгущение фразеологического плана происходит в самом конце текста. Как мы помним, в других приведенных выше примерах ситуация была обратной: идиоматический план языка обширно вводился и сильно перерабатывался в начале, а дальше стихотворение развивалось на основе уже заданной «вторичной» семантики (ср. «В огромном омуте…», «Вооруженный зреньем…», «Солдата…»). Здесь же смысловой взрыв происходит в конце, и он как таковой нуждается в отдельной интерпретации, и он же вынуждает переосмыслить лексический и смысловой ряд предшествующих строф.

ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ВЫВОДЫ I I

В этом разделе книги мы проанализировали, каким образом фразеологический план языка определяет семантику стихотворений Мандельштама. Отталкиваясь от «готовых» языковых элементов, поэт сдвигает и переосмысляет их семантику и с помощью возникающих в результате такой переработки образов выстраивает то или иное стихотворение. Не случайно в рассмотренных примерах сгущение фразеологии обнаруживается в начале текста (за исключением стихов «Пароходик с петухами…», в которых отлаженный механизм сбоит).

Кроме того, ряд проанализированных случаев демонстрирует, что подчас самые темные фрагменты поэтического текста Мандельштама (например, фрагменты «Солдата…») прежде всего мотивированы языком и именно благодаря обращению к общеязыковому плану получают, как кажется, непротиворечивую интерпретацию.

Думается, что завязанность поэтики Мандельштама на языковой узус потенциально позволяет пересмотреть роль интертекстуальных построений в изучении творческого наследия поэта. Так, своего рода методологическая пресуппозиция, сформированная в доминирующем интерпретативном сообществе [Fish 1980: 171–173] исследователей – в любом непонятном месте ищи подтекст, – в свете работы Мандельштама с идиоматикой проявляет свою несостоятельность. По нашему убеждению, любое непонятное место того или иного стихотворения в первую очередь требует языкового объяснения. Во многих случаях именно такое лингвистическое толкование проясняет семантику высказывания, и необходимость в интертекстуальном плане, полностью определяющем смысл стихотворения, просто отпадает.