К сердцу Африки

В первые недели преследования первыми уставали мы, но скоро мы вошли в прекрасную спортивную форму и ходьба стала доставлять нам неслыханное удовольствие. Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо: ни спортивные игры, ни альпинизм не давали мне так много, как эти изнурительные переходы по саванне.

Наши носильщики и проводники ходили легко, изящно и непринужденно, и со временем мы научились восхищаться красотой и пластикой их движений. Вначале мы смеялись, когда они делали огромный крюк, вместо того чтобы просто перепрыгнуть через поваленный ствол дерева или какое-нибудь другое препятствие. Но скоро мы поняли, что такой прыжок требует известного напряжения сил и воли и потому утомляет, тогда как процесс ходьбы совершается абсолютно механически и идти можно даже во сне.

Интересно отметить, что гибкие, худощавые африканцы, словно состоящие из одних мускулов, особенно легко проходят первые двадцать километров; следующие десять километров они идут с некоторым трудом, а через тридцать километров еле волочат ноги: это относится не только к носильщикам, но и к проводникам, которые не несут никакого груза.

Разумеется, физически африканцы развиты гораздо лучше, чем мы, белые, но тот голодный рацион, к которому они привыкли, исключает сколько-нибудь значительные перегрузки для организма, поэтому ходьба на очень большие расстояния представляет для них немалые трудности.

Что же касается меня и Карапи, то нас всю дорогу подгоняло одно немаловажное обстоятельство: по молчаливой договоренности мы давно уже превратили нашу экспедицию в соревнование по ходьбе.

Месяца за два до отъезда в Африку Карапи начал тренироваться, чтобы войти в соответствующую спортивную форму, а кроме того, он на два года моложе меня. Зато обувь у него была тяжелее, чем моя, что имеет немаловажное значение, когда иной раз приходится делать по шестьдесят километров в день. В конце многочасового марша мы обычно заводили оживленную беседу, чтобы показать, что нисколько не устали.

— Послушай, Йорген, — сказал мне однажды Карапи. — Просто удивительно, как легко я, швед, понимаю твой датский язык. А когда мне приходилось бывать в Копенгагене, из каждых десяти датских слов я понимал максимум три.

Это замечание Карапи было для меня как гром среди ясного неба; если же принять во внимание, что мы уже дошагивали шестидесятый километр нашей ежедневной нормы, то нетрудно будет понять, как близок я был в тот момент к роковому концу. Дело в том, что целый месяц я, ломая язык, пытался изъясняться по-шведски, а мой шведский друг наивно полагал, что я говорю по-датски. С тех пор мы говорили с ним только по-английски.

В этот день мы прошли около шестидесяти километров, преследуя слонов по пятам. Нам очень хотелось как можно скорее начать съемки. Весь день стадо находилось в непрерывном движении. На этот раз слоны даже отказались от своей обычной послеполуденной сиесты, потому что жара была не такой изнуряющей, как в остальные дни. Однако следы свидетельствовали о том, что великаны идут медленнее, чем обычно, и часто ложатся в большие лужи, оставшиеся после дождя. Вот место, где слон огромного роста прилег отдохнуть, и следы на мягкой земле свидетельствуют о том, что у него колоссальные бивни.

Нас воодушевляла самая мысль о том, что слоны находятся где-то совсем близко и мы отстаем от них всего на какие-нибудь полчаса. Мы шли словно на «втором дыхании», не замечая ни времени, ни усталости. Внезапно землю окутали сумерки, и нам пришлось остановиться, так как в безлунную ночь носильщики потеряют наши следы.

Проводники быстро соорудили несколько навесов и накрыли их сухой травой. Дожди уже прошли, мы могли бы спокойно обойтись и без навесов, но по мнению Жерэна, ни в коем случае не следует опускаться ниже какого-то определенного уровня, ибо в противном случае и проводники, и носильщики потеряют к нам всякое уважение. В данном случае этим уровнем является именно навес; если же мы просто ляжем под дерево и уснем, то окончательно уроним себя в глазах наших друзей — африканцев.

В такой первобытной хижине с трудом может уместиться только один человек. На земле лежит лишь охапка травы вместо матраца.

Больше всего мне не хватало противомоскитной сетки, однако я снял рубашку, завязал узлом ворот и рукава и, превратив ее таким образом в мешок, просунул туда голову и руки.

Поздно ночью мне вдруг показалось, будто тело мое прижигают раскаленным железом. И хотя я был так измучен последним переходом, что далеко не сразу стряхнул с себя сон, я почувствовал, как весь содрогаюсь от страшной боли. Нет, это были не москиты, а нечто похуже.

В следующий миг я окончательно проснулся.

— Термиты! — завопил я и выскочил из-под навеса, взывая о помощи.

Со всех сторон ко мне бежали африканцы с факелами, разожженными от костра. Вероятно, они первый раз в жизни видели, как белый исполняет какой-то замысловатый ритуальный танец, чем-то отдаленно напоминающий их собственные.